И было утро, и был вечер

% % %

С каждым днем на передовой становилось беспокойней. Разведка докладывала, что к немцам подходят подкрепления. Появилась у них горная артиллерия, минометы и, главное, пехота, альпийские части. Труднее стало работать разведке. Немцы планомерно пристреливали наши огневые точки и реперы (специальные ориентиры) в глубине обороны. Участились артналеты на различные объекты в ближнем тылу: на артиллерийские позиции, перекрестки дорог, штабы, скопления техники.

Нашу батарею немцы, видимо, не засекли, потому что за последние недели мы не сделали ни единого пушечного выстрела. Нам везло - никаких потерь.

Как-то днем, когда солнце стояло еще за спиной, дежуривший у пушки наводчик Ковалев подозвал меня:

- Смотрите! Смотрите, лейтенант, туда, где ориентир три! Там, у высокой сосны, две головы. Немцы. На нас глядят!

Я посмотрел в бинокль. Действительно, два немца. Один в фуражке офицер. Другой - в пилотке, похоже - солдат. Офицер смотрит в бинокль прямо на нас. И солдат показывает рукой в нашу сторону. Они - прекрасная цель. Во мне взыграл охотничий азарт. Не отрываясь от бинокля, зову Воловика. Боюсь упустить немцев:

- Орудие, к бою! Маскировку не снимать! Прицел восемь! Осколочным! Свинтить! Зарядить! Не маячь!

Продолжаю наблюдать. Вот немцы вышли из-за кустов и спокойно, даже, можно сказать, нахально, идут по направлению к нам. Соблазнительная, просто учебная цель.

- Ковалев! Прицел семь!

Трава немцам по колено. Теперь они наверняка засекли нас, но хотят, видимо, рассмотреть получше, что здесь - наблюдательный пункт или огневая позиция? Нельзя дать им уйти! Все, буду стрелять!

- Маскировку снять! Огонь! Небольшой перелет. Медлить нельзя.

- Прицел постоянный! Шесть! Два снаряда! Беглый!

Оба снаряда легли рядом с немцами. Солдат поднялся и, пригнувшись, побежал назад. Офицера не видно. Значит, ранен или убит.

- Прицел семь! По убегающему! Два снаряда! Беглый! Огонь! Упал и не поднялся солдат.

- Отбой! Маскируй! В укрытие! Прибежал комбат:

- Почему открыл огонь?

- Два немца подошли близко. Обнаружили батарею. Мы уничтожили их.

- Почему меня не позвал? Самовольничаешь!

- Они могли уйти. Я очень спешил.

- Ты что! Забыл, кто хозяин на батарее? Что все решает командир батареи?! Я же на месте! Все норовишь не по уставу! Не ты хозяин! Припомню тебе еще!

Мне возразить нечего. Формально он прав. Не по уставу я действовал. Но нельзя же прятаться и молчать, когда немцы в полный рост разгуливают перед тобой. Тем более, что они уже нас засекли. А комбат, гад, отчитал, как мальчишку, перед подчиненными. Обидно и незаслуженно. Сволочь он - Воловик прав.

Капитан ушел в свой блиндаж к телефону. Своим командирам орудий Батурину и Воловику - я приказал неотрывно наблюдать: не попытаются ли немцы вытащить своих, не "засветится" ли какая-нибудь огневая точка?

Вскоре меня вызвали к телефону. Ясно: Гоменюк нажаловался.

- Что ты самовольничаешь? - раздраженно говорит командир дивизиона.

- Немцы стояли близко и наносили на карту наши позиции. Вот я и решил, что их надо уничтожить.

- А почему не спросил командира батареи?

- Не сомневался, что разрешит. Мне казалось, что надо спешить, а то скроются в кустах. Показалось, что уйдут.

- Казалось, показалось. Когда кажется, креститься надо! А что, ушли они?

- Нет, не ушли. Уложили обоих.

- Сколько орудий вело огонь?

- Одно, конечно. Мое второе, крайнее.

- Гм, одно. Ладно. Впредь докладывай. Не забывай, кто твой командир. Это был не разнос, а нормальный разговор, и я немного приободрился. Было ясно - позицию второго орудия нужно срочно менять, и я, как положено, обратился к комбату:

- Разрешите оборудовать запасную позицию для второго орудия. Наверно, нас засекли. Переставлю левее, там есть удобное место. Ночью все и сделаем. Быстро.

Гоменюк, конечно, не возражал, и я предупредил Воловика, что ночью предстоит смена огневой (огневая позиция, площадка, с которой орудие ведет огонь)

Однако не прошло и часа, как засвистела первая мина. Она шлепнулась немного впереди нас. Мы попрыгали в ровики. Капитан был в это время на правом фланге, у четвертого орудия.

Вторая мина легла за нами, не долетев до "хитрого" домика: "вилка". Значит, - по наши души. Я выглянул из ровика. Капитан, пригнувшись, бежал к своему блиндажу. Кто-то из третьего расчета позвал его:

- Прыгайте к нам, капитан! Сюда!

Я, грешным делом, подумал: "Сейчас нажалуется в штаб, что по моей вине минометы накрыли батарею". А Воловик шипел мне на ухо: "Бежит в свой блиндаж, под свой двойной накат. Боится, сволочь, с нами в открытом ровике сидеть".

Третья мина с коротким свистом рванула совсем близко. Комья земли

посыпались на голову.

- Никитин! - раздался вдруг крик капитана. - Ко мне! Никитин!

Я выглянул. Капитан стоял на коленях, схватившись рукой за левое бедро.

Еще три мины, одна за другой, упали далеко позади. Либо нас засекли неточно, либо минометчики неопытные.

Подбежавшие Никитин и телефонист унесли Гоменюка в блиндаж. Следом и я прибежал туда. Никитин распорол ножом левую штанину до конца. Видно было, что осколок прошелся касательно по бедру и ягодице. Крови было немного.

Я сказал капитану:

- Звоню в штаб. Вызываю машину. Телефонист! Давай штаб. Кого-нибудь. Через двадцать минут примчался наш "додж 3/4" - удобная машина - с

санинструктором и носилками. Санинструктор пощупал рану, кости ноги,

подбинтовал и велел нести лежащего на животе капитана в машину, а сам позвонил в штаб:

- Капитана везу в санбат. Карту заполню там.

- ? ? ?

- Да нет. Легко. Руки-ноги целы. Голова тоже.

- ? ? ?

- Не проникающее. Касательное. В бедро, в жопу! Забинтовал. Крови мало. Все сделал. Еду. Да, лейтенант здесь. Даю.

Макухин передал мне приказ командира дивизиона - снова принять батарею.

% % %

Прошло три недели. Мы все еще стояли в обороне под Пистынью. На фронте неизбежные ежедневные события быстро вытесняют из памяти воспоминания о прошлом. Стали и мы понемногу забывать июньские события. Но ...

В один из погожих июльских дней на батарее снова появился Гоменюк. И сразу вспомнилось то, что так хотелось забыть!

Я возвратился в свой взвод. Капитан был по-прежнему строг и требователен, держал дистанцию. Он придирался по мелочам и ко мне, и к Воловику, и к его солдатам. Все придирки облекались в строгую уставную оболочку. Мы это понимали и чувствовали. И копилась подспудно черная злоба и ненависть.

Однажды, уже в начале августа, перед рассветом меня разбудил Воловик и, наклонившись, тихо позвал:

- Лейтенант, дело есть. Пойдемте.

В долинах перед немецким передним краем и за "хитрым" домиком еще клубился легкий туман. Было зябко; плохая видимость. У левой станины на бруствере с автоматом на шее сидел наблюдатель Ковалев, а метрах в десяти от него на охапке веток и травы полулежал второй часовой - заряжающий Матвеев. Воловик посмотрел на Ковалева и прошептал:

- Давай, Коваль, повтори лейтенанту, что рассказывал мне. Как все было?

- Было так. Час, а может, и поболе, тому назад ходил тут капитан. Посты проверял. Подошел к стволу, за бруствер. Говорит: "Проверю, как маскируете". "Плохо, - говорит. - Веток мало здесь". Я ему: "Мы же щитки откидываем. Получается низко. Тут много веток не надо, а то немец заметит". А он: "Нет,

пойди-ка подальше от огневой, наломай еще и получше ствол накрой". Ну, я и пошел, наломал, принес и положил, как капитан велел. А Матвеев лежал там, подале, эа тем кустом. Когда капитан ушел, Матвеев и говорит: "Смотри-ка, комбат дерну в ствол напихал". Я поглядел, пощупал - и правда, напихал. Тогда я позвал сержанта, а он велел ничего не трогать и пошел за вами.

- Скажи, Ковалев, а наводку комбат не трогал, маховички не крутил?

- Нет, этого не было. Он стоял там, за бруствером.