Течёт моя Волга

Теперь, постигнув многие премудрости музыкальной теории, я вижу: там, где Русланова неожиданно меняла ритм, даже разрывала слова, переставляла ударения, она — казалось бы, нелогично на первый взгляд — добивалась своеобразного, ни с чем не сравнимого звучания.

Руслановский шедевр «Я на горку шла» поражает уже совсем немыслимым словесным образованием: «уморехнулся»… Но какой непередаваемый народный колорит привносит в песню это словечко — забыть трудно.

Популярность Руслановой была безграничной. Одно только ее имя приводило в концертные залы людей и в 30-е и в 50-е годы.

Народ наш любит песню, ценит ее исполнителей. Но в признании народном с Руслановой не мог соперничать никто из ее коллег. Даже железнодорожное расписание было бессильно перед ее популярностью. Мне рассказывали, как у глухого разъезда на Сахалине толпа людей простояла целую ночь, чтобы хоть краешком глаза взглянуть на «Русланиху». И поезд остановился…

Выйдя из самой гущи народа, Лидия Русланова своими песнями воздвигла памятник в человеческих сердцах.

Пятьдесят лет звучало по стране ее контральто, которое невозможно спутать ни с каким другим голосом. Талантом и мастерством Руслановой восхищались такие знатоки, ценители народной песни, как М. Горький, А. Толстой, А. Куприн, В. Качалов…

Ф. И. Шаляпин, впервые услышав по радио трансляцию концерта Лидии Руслановой из Колонного зала Дома союзов, писал в Москву известному эстрадному деятелю и конферансье А. А. Менделевичу: «…Опиши ты мне эту русскую бабу. Зовут ее Русланова, она так пела, что у меня мурашки пошли по спине… Поклонись ей от меня».

В последние годы миллионы людей видели ее на телевизионных экранах. Она вспоминала свою жизнь, пела песни, снова и снова вела разговор со своими многочисленными корреспондентами-друзьями — фронтовиками, юными слушателями.

Было что-то неувядаемое в ней. Молодые глаза сияли, люди тянулись к ней сердцем, как к своей, родной, и это придавало ей силы.

В ее квартире на Ленинградском проспекте столицы я увидела прекрасную библиотеку, а в ней и библиографические редкости, и лубочные издания, и произведения классиков русской и мировой литературы. Неизменными спутниками Руслановой были Некрасов, Кольцов, Фет, Никитин, Пушкин, Есенин, Лев Толстой, Гоголь, Чехов… У этих мастеров слова она училась любви к Родине, к ее далям и просторам, к земле, на которой сама выросла.

В августе 1973 года Лидия Андреевна пела в Ростове. Когда «газик» выехал на дорожку стадиона и раздались первые такты песни, зрители встали. Стадион рукоплескал, и ей пришлось совершить лишний круг, чтобы все разглядели ее — одухотворенную и удивительно красивую.

То был ее последний круг почета… А потом в Москве тысячи людей пришли проститься с ней. Стоял сентябрьский день, багрянцем отливала листва в разгар бабьего лета, и золотились купола Новодевичьего. Она смотрела с портрета на пришедших проводить ее — молодая, в цветастом русском платке, в котором всегда выступала.

Я бросила, как принято, три горсти земли в могилу и отсыпала еще горсть — себе на память. Горсть той земли, на которой выросло и расцвело дарование замечательной актрисы и певицы.

В хоре появилось у меня неодолимое желание подражать уже завоевавшим известность солисткам.

Пятнадцатилетней девчонкой привезли в Москву к Пятницкому Сашу Прокошину. А через несколько лет ее услышала вся страна — лучшие песни были сочинены Захаровым именно для Александры Прокошиной.

Она запевала «Белым снегом», «Кто его знает» и многие другие. Михаил Васильевич Исаковский посвятил ей известные стихи:

У Александры Прокошиной было высокое сопрано широкого диапазона. И в исполнении ее привлекало особое благородство, так поют только в ее родных калужских деревнях.

В хоре Пятницкого пели три сестры Клоднины. Мне, конечно, повезло: я не только слышала их пение, но и многому у них научилась.

Три сестры. Три певицы — своеобразные, не похожие друг на друга. Три абсолютно разных характера.

Валентина Ефремовна — миниатюрная, женственная. Вот уж про кого иначе не скажешь, как «ступала», именно ступала по сцене с каким-то удивительным достоинством; она и на поклоны выходила в своей, клоднинской манере.

У нее было низкое, грудное контральто. Мне, тогда еще девчонке, всегда хотелось заглянуть ей в горло — я была убеждена, что оно устроено необычно, не так, как у всех. Меня Валентина Ефремовна подкупала своей мудростью, большим житейским опытом. Это она дала мне на редкость простой совет:

— Пой, как говоришь.

Софья Ефремовна была крупная, дородная женщина. Голос — под стать всему ее облику — низкий, резкий, немного хрипловатый.

Зато третья, Елизавета Ефремовна, обладала совершенно отличным от всех Клодниных высоким голосом мягкого тембра — она запевала лирические песни. И было у нее множество подголосков, украшавших звучание добавочных ноток, о которых нам постоянно говорил Владимир Григорьевич Захаров.

У всех троих, и в первую очередь у Валентины Ефремовны, я училась серьезному, святому отношению к искусству.

Старшие мои подруги по хору… Настоящие умелицы из народа.

Я пела их репертуар, стараясь воспроизвести интонационный рисунок каждой песни. Но уже тогда это копирование не приносило мне полного удовлетворения и радости. Боялась даже себе признаться: песни вызывали у меня иные ассоциации, а они в свою очередь предполагали другие музыкальные краски. И песня становилась непохожей на «образец».

Подспудно я вроде бы начинала понимать, что важно иметь «свой» голос, петь по-своему. То, что на первых порах было неосознанным, со временем переросло в твердое убеждение.

В те годы я очень любила читать стихи. Но, видимо, две стихии — пение и декламация — редко уживаются в одном актере. Как-то в хоре я читала известное симоновское: «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины?..»

Услышал меня Дмитрий Николаевич Орлов, замечательный чтец, лучший Теркин всех лет. Он работал тогда с хористами.

— Стихи надо читать, а не петь! — сказал он. — Петь надо песни…

Вот уже сколько лет прошло, а я по-прежнему убеждена: хорошо читать стихи ничуть не проще, нежели петь, — слова поэта нужно обязательно «подкреплять» чувствами, да еще как!

…Вот и настала пора вспомнить о самом страшном моем горе.

В 1949 году умерла мама. Пришли мы с Даниловского кладбища, помянули ее за небогатым столом — и со мной стряслось несчастье. От нервного ли потрясения, от первой ли настоящей беды, только вдруг потеряла я голос. Не то чтобы петь, даже говорить громко не могла. Не плакала я в те горькие дни, не было у меня слез. И решила тогда, что никакой артистки из меня не выйдет, надо уходить. Если петь в хоре — так запевать, а нет — так уж лучше вовсе не петь.

В то время мы готовили песенное представление «За околицей», за которое многие работники хора впоследствии были удостоены Государственных премий. И вроде дождалась я своего часа — уже сел Владимир Григорьевич у сцены, попросил разрешения снять пиджак, скомандовал: «Зыкина! Приступайте!»

А теперь вот — голос пропал.

Не выдержала, подала заявление.

Неладно в ту пору было дома, а теперь стало совсем худо. Я три месяца не работала, голос не восстанавливался, боялась надолго слечь в больницу. Отец привел новую жену, у мачехи были свои дети; так домашний очаг обернулся для меня сущим адом.

А всего горше и обиднее было мне перед подругами. Ведь для них с той самой поездки в центр, с объявления в зале Чайковского я уже была «артисткой», окунувшейся, по их мнению, в какую-то новую жизнь, необыкновенную и праздничную.

Не могла я вернуться к ним, сказать начистоту: «Не получилось из меня артистки».