Течёт моя Волга

В госпитале, там, где сейчас Институт хирургии имени А. В. Вишневского, лежал парень-танкист, Сергеем его звали, — весь обгоревший был, в бинтах. Никого к себе не подпускал. Его даже шаги раздражали. Как-то сказал он дежурной сестре, чтобы я к нему зашла. Попросил спеть для него одного. Пела я ему захаровские: «И кто его знает, на что намекает…» и «Белым снегом».

— Ты будешь артисткой, это точно, — сказал он.

Мы подружились. Сергей даже доверял мне писать письма его родным. Кто знает, может, и жив он, Сергей, тот танкист, которому я пела…

Вот и наступил сорок пятый. Год Победы.

Очень хотелось мне, шестнадцатилетней, быть красивой в тот день всенародного торжества: достала брошку, заколки, причесалась, бантики разгладила. Подружки осмотрели — все ли как надо, нарядно? Страшно волновалась — праздник-то какой! Как сейчас помню, пела «Огонек», потом под гитару «Бежал бродяга» и даже душещипательный романс «Вернись».

В том концерте я одна «представляла» песню — кроме меня были только чтецы, танцоры, музыканты. Это, наверное, и сыграло свою роль — петь заставили много, долго не отпускали со сцены.

Искусство все больше завладевало моим воображением — и стала я ходить по вечерам в совхозный черемушкинский клуб.

Иногда — вот уже столько лет спустя — приходят ко мне за кулисы после концерта мои подружки по тому клубу, и начинаются воспоминания, разговоры, песни.

Шел голодный сорок шестой год… Работали мы, учились, пропадали в клубе, и, казалось, счастливее нас — в стареньких, перешитых платьицах да пальтишках — нет в целом свете.

Я и мои подружки по-девичьи, «из любви к искусству» ухаживали за нашим баянистом Павлом — лишь бы играл, лишь бы сочинял песни. Сами придумывали слова частушек и лирических попевок.

Дорога в клуб шла через пруды. А над прудами склонялись к воде большие раскидистые ветлы…

Я про ветлу написала стихи, а Павел подобрал мелодию.

Как только все успевала!

И думать не думала, что стану артисткой.

Актеры, считала я тогда, это особый, избранный народ, и внешне красивый, и обязательно одаренный, и все ими восхищаются.

Когда удавалось скопить немного денег, я отправлялась в кинотеатр «Ударник». В основном туда ходили не для того, чтобы посмотреть новый фильм, а «на джаз», «на певцов». Фактически в малом зале «Ударника» давали эстрадное представление.

Его звездой, украшением программы была Капитолина Лазаренко.

…На эстраду выходили музыканты — трубачи, саксофонисты, гитаристы, пианист, ударник. На них были ослепительно белые костюмы, темные галстуки. Играли слаженно и уверенно, почти не заглядывая в ноты, всем своим видом показывая, что дело свое знают в совершенстве.

Певица появлялась на сцене без объявления — высокая, изящная, хорошо причесанная, в красивом платье.

Первые аплодисменты предназначались даже не песне, а ей самой, ее облику, костюму. «Встречают по одежке» — я много раз убеждалась в правильности этих слов по отношению к сцене.

Капитолина Лазаренко начинала спокойно, задушевно. Это была популярная в те годы песня:

Во время инструментального проигрыша вперед выходили два трубача и вставали справа и слева от певицы. Она дарила им такой ласковый взгляд, что зрительный зал, тронутый милой улыбкой любимой артистки, взрывался от аплодисментов.

Это был праздник, настоящий Праздник в не досыта евшей, еще не залечившей раны столице.

Ощущение праздника не покидало меня и в клубе.

Был он маленький, невзрачный, с низкими потолками. Но нам казался дворцом. Чистым, светлым, высоким. Приходила сюда молодежь из соседних совхозов, рабочие, школьники… Сами убирали, надраивали до блеска полы. А как он светился в праздники, наш приветливый и уютный клуб!

Руководил им Михаил Нариньян. И хоть рядом был другой клуб — кирпичного завода — с огромной по тем временам сценой, с просторным и светлым фойе, со всей округи шли к нам.

Сколько сыграли мы концертов, поставили спектаклей! Даже устраивали — это в послевоенную-то разруху! — вечера мод. Ни о каких дорогих тканях, конечно, и не мечтали. Простой ситец и то купить было трудно. Многие наши девчата работали в пошивочных мастерских и вот к таким вечерам шили обновы, придумывали всякие вытачки да бантики…

Концерты были для нас и житейским подспорьем. Раз в неделю мы давали платное представление, и весь сбор шел на театральные костюмы, на туфли; иногда устраивали себе «пир» — кипяток с сахарином, булкой и чайной колбасой.

Не потому вспоминаю я это, чтобы упрекнуть молодых: все, мол, теперь не то, что тогда.

Но вот заглянула я как-то в план работы большого новенького заводского Дворца культуры — и концерты, и диспуты, и спектакли, и спевки, и танцы (под баян — радиолы не было!), и ситцевый бал, и еще Бог знает что выдумывали. Было у нас и кино, и план по выручке, но после фильма, за полночь, мы репетировали!

Мама слушала нас и иногда в шутку говорила:

— Прямо свой хор Пятницкого…

Мама моя была малограмотная, но, выросшая на народной песне, она твердо знала, что есть на свете высокий и благородный образец народного пения — Хор имени Пятницкого. И когда из черной тарелки радио доносились захаровские песни, замирала она, слушала с благоговением.

Ни она, ни я, ни подруги мои даже и не думали, что когда-нибудь Люська Зыкина из черемушкинской самодеятельности будет петь на всю страну свою великую и за морями, за долами, которым несть числа.

…Вышло все нежданно-негаданно и в общем-то счастливо.

Был у нас в черемушкинском клубе певец-тенор Валя Гуляев. Пел он отменно, и приняли его в Хор Пятницкого. Уж и женился он, отбился от нашей девичьей компании, но иногда, по старой памяти, забегал в клуб, звал:

— Покажитесь у нас, спойте!

Как-то поехали мы с подругами в центр, в кино. На площади Маяковского висели объявления: «Конкурс в Хор русской народной песни имени Пятницкого». Девчонки подзадоривали:

— Попробуй! Слабо, небось?

Я с ними даже на мороженое поспорила. Ведь песен-то я знала много.

Постучалась, вошла в зал для прослушивания, рассказала о себе. Но надо же, какая обида, опоздала — уже второй тур.

— Какие же ты песни знаешь, девочка? — спросили меня.

— Да все, — не задумываясь, ответила я.

Подошел Захаров — тот самый, чьи песни пела вся страна, а за ним Петр Михайлович Казьмин — один из тогдашних руководителей хора, племянник самого Пятницкого.

— В какой тональности петь будешь?

Что такое тональность, я толком не знала и страшно смутилась. Но тут черемушкинский чертенок словно подтолкнул меня, и я запела:

— А повыше спеть можешь? — поинтересовался Владимир Григорьевич Захаров.

— Могу.

— А пониже? Тоже можешь?

Я спела.

— А где ты работаешь?

— В швейной мастерской.

— Переходи к нам.

— А у вас разве есть пошивочная?

— Да я не об этом. Петь в хоре будешь.

— А разве за это деньги платят?

Захаров улыбнулся, а члены комиссии рассмеялись.

Через два часа посмотрела — не поверила: в списке моя фамилия первая! Подошла к секретарю, чтобы проверить — вдруг ошибка, а та говорит: «Поздравляю. Из полутора тысяч тебя приняли да еще трех парней».

Судьба моя была решена. А в пошивочной нашей об этих «приключениях» почти никто не знал. Посвящена в них была только подружка моя Тоня, жена Вали Гуляева.

Пришла я к директору сама не своя от счастья, в руках письмо-просьба откомандировать меня в хор. И подпись — В. Захаров.

Но отпускать так просто не хотели — избрали меня незадолго до того комсоргом.

Прибежала домой — смотрю, мама согнулась над корытом, стирает. Я с порога: