Моя жизнь и мои успехи

Жизнь в городе, находившемся в ту пору в самой глубине отдаленной провинции, текла приятно и безмятежно, если не считать земле¬трясения, которое подвергло серьезной опасности наш монастырский двор с его рынком, имевшим решающее значение для моих натюрмортов. Ежед¬невные ритуалы соответствовали времени годе. Главнейшим из них была вечерняя прогулка, а во время прогулки - остановка перед прилавками с жареным поросенком, тыквой и печеной рыбой, где торговки, чтобы согреться, восседали на тер-ракотовых горшках с тлеющими углями. В тавер¬не “Делла Патаккона” вкусно пахло рыбным бульоном. Там пили вино “Альбана”, разговари¬вали, пели, мечтали об успехе и заводили дружбу на всю жизнь.

Кое-какие из пезарских знакомств помогли мне понять смысл жизни. Мир театра и оперы был одновременно и притягательным, и безжало¬стным. Тут можно было снискать огромную сла¬ву или, наоборот, попасть в полную немилость у публики. А можно было так никогда и не повстре¬чаться с настоящей удачей. В том Пезаро, кото¬рый я знал, жили известные теноры. Один из них, Алессандро Бокчи - можно сказать, олицетворен-

ный миф — в свое время сводил с ума партеры всего мира и был самым грозным соперником Карузо. Когда я познакомился с Бончи в доме у его внучки, моей подруги, ему было уже шестьде¬сят четыре года. Он спел нам арию “Вот я и у предела” из “Мефистофеля” Бойто. Однако ис¬полнение, по-моему, не отличалось совершен¬ством. И несмотря ни на что, Бончи сохранял обаяние своей славы. Одевался он эксцентри¬чно - редингот, галстук дипломат с брил¬лиантовой заколкой, брюки дудочкой, лакиро¬ванные туфли с белыми гамашами. В этом чуть старомодном одеянии он выглядел неповторимо. Высокие каблуки, прибавляющие несколько сан¬тиметров к его невыгодному росту, трость из черного дерева с набалдашником слоновой кости, темно-серый котелок из Лондона — все это как бы подчеркивало прошлое величие артиста.

На самом деле Бончи был гол как сокол. Он охотно рассказывал о своей жизни, но лишь о первой ее части. Сын переселившегося из Чезены в Фано сапожника, юный Бончи дважды в неделю ходил пешком за двенадцать километров в Пеза¬ро из Фано не уроки к знаменитому преподава¬телю вокала маэстро Козну, преемнику великого Делле Седье. Жизнь Бончи украшали галантные приключения. Такие, например, как бегство в большом автомобиле десятых годов с юной фло¬рентийской поклонницей. Затем пришли годы не-удач и упадка. Но, подобно другим, Бончи об этом не распространялся. Он чем-то походил на Пьеро Скьявацци, любимого тенора Масканьи и всех композита ров-в еристов. Скьявацци сла¬вился в Пеэаро своими королевскими чаевыми. В 1910 году было принято одаривать сотней лир подавшего шубу официанта, хотя сто лир по тем временам равнялись хорошей месячной зарплате.

Я как-то увидел его в 1930 году на концерте, устроенном в его пользу маэстро Дзанеллой. Луч¬ше бы мне не видеть его тогда и не слышать, как он с трудом доползает до конца арий. А глав¬ное — не знать, что его гонорар за то выступление составлял как раз сто лир, то есть равнялся его прежним чаевым (и был даже много меньше, ес¬ли учесть девальвацию).

Еще одним представителем местной оперы был Умберто Маккиницци, выступавший под псевдонимом Умберто Макнец. Маккиницци оказался более ловким и счастливым, неже¬ли те двое. Он владел приличным состоянием и жил на соседней с нами вилле. Это был красивый мужчина с утонченными манерами, прекрасный исполнитель романтических партий, таких, как Вертер и де Грие. Его ахиллесовой пятой, однако, являлась импульсивность. Когда он выходил на сцену, с ним случались порой истерические при¬ступы, если кто-то другой из труппы привлекал чересчур большое внимание публики. Он кричал: “Паньини, — {так звали импресарио), — немедлен¬но распускай труппу!” Его погубила страсть к чу¬дачествам. Однажды вечером этот упрямец играл в пезарском клубе, где встречались за картами богатейшие люди города, и промотался до нитки. В ту же ночь он лишился своей прекрасной, обставленной сверху донизу старинной мебелью виллы, и Макнец сделался таким же нищим, как и его коллеги Бончи и Скьявацци.

Становлению моего голоса в тот пе¬риод способствовал главным образом Артуро Мелокки, близкий друг Туллио Серафина, дири¬жера, который в те годы еще работал в Амери¬ке, затем возглавил Римскую оперу, а позднее — “Ла Скала”. Мелокки до таких высот не дошел, но жизнь его была полна приключений. Он родил¬ся в Бергамо, учился в Миланской консерватории и еще в юности сопровождал как пианист бари¬тона Кашмана в его гастролях по Дальнему Вос¬току и Китаю.

Мелокки обладал изумительным баритоном, который он ежедневно шлифовал, дабы иметь возможность наглядно объяснять ученикам, как следует “держать” нёбо, гортань и губы. Этой тех¬нике он обучился в Китае у какого-то знаменито¬го русского педагога. Мелокки умел внушать на¬дежду. Дородный и тучный, маэстро восседал за фортепиано в салоне, выходившем на внутренний дворик. В его салоне не было особо ценных ве¬щей, за исключением кое-каких китайских пред¬метов (“Мои китайские безделушки”, — объяс¬нял Мелокки, потрясая своей густой седой гри¬вой, ниспадающей на плечи) и картины Фаттори “Погонщик”. Человек он был выдающийся во всех отношениях. Мне, совсем еще юноше, его достоинства казались поистине волшебными, и они действительно были таковыми. Мелокки пре¬подавал технику фортепианной игры, полифоничес кое пение, сочинял прекрасную музыку и очень талантливо пел. К тому же он был полиг¬лотом и превосходно владел английским, испан¬ским, французским, прилично знал немецкий, русский и китайский языки. Помню, меня чрезвы¬чайно интересовало, почему столь поразительный человек не сделал оперной карьеры. Набравшись духу, я как-то спросил его об этом. Маэстро Мелокки улыбнулся. За его внешней безмятеж¬ностью всегда скрывалась печаль. Я видел иногда, как он несет маргаритки на могилу своей умер¬шей в молодости жены, хотя с тех пор прошло много лет.

“Пробовал однажды, - ответил маэстро, — но у меня подгибались ноги. Это оказалось выше моих сил. Я понял, что никогда не смогу поя¬виться на сцене перед публикой. Скажу тебе боль¬ше: с тех пор я ни разу не был в театре, не слу¬шал даже никого из своих учеников”.

Когда мы познакомились, Мелокки было пятьдесят четыре года. В его доме постоянно нахо¬дились певцы, и среди них очень известные, приезжавшие со всех сторон земли за советами. Помню долгие прогулки сообща по центральным улицам Пезаро; маэстро шествовал в окружении учеников. Щедрый был человек. Денег за свои честные уроки он на брал, лишь изредка согла¬шаясь на то, чтобы его угостили кофе. Когда ка-кому-нибудь из его учеников удавалось чисто и уверенно взять высокий красивый звук, из глаз маэстро на мгновение исчезала печаль. “Вот! -восклицал он. — Это настоящий кофейный “си-бе¬моль”!”

Самые дорогие из воспоминаний о жизни в Пе¬заро связаны у меня с маэстро Мелокки. Я до сих пор словно вижу, как мой учитель, вместе со своим пуделем Радамесом, белым и дородным подобно хозяину, прогуливается по проспекту, рассказывая о своих путешествиях. Он и впослед¬ствии, когда карьера у меня уже шла полным ходом, продолжал помогать мне советами и при¬сылал длинные письма, прослушав мои выступле¬ния по радио. Вплоть до последней нашей встречи в Милане — ему было уже за восемьдесят — он сохранял удивительную ясность суждений. Пусть эти строки запечатлеют для всего оперного мира память о скромном, но обладавшем удивитель¬ными достоинствами человеке, который, живя в провинциальном итальянском городке, тзк мно¬го сделал для развития таланта других людей.

Теперь, когда минуло время, мне ка¬жется, что проведенные в Пезаро годы, весь пери¬од вступления в профессиональную жизнь, были обращены к единой цели, к тому дню, когда я на¬конец заявлю о себе в полный голос и начнется мой самостоятельный полет. Но удастся ли дос¬тичь этого?

Размышляя о своей будущей карьере, я лю¬бил помечтать. При этом не хотелось и думать о предстоящих нелегких испытаниях. Куда прият¬ней было воображать себя на сцене героем триум¬фа. И я беспечно разгуливал по улицам Пезаро, веря, что этим моим фантазиям суждено длиться всю жизнь, словно подлинное значение имел не успех, э образ успеха. Потом вдруг действитель¬ность одержала верх. “Великий день”, которого я так ждал, но в глубине души предпочитал отодви¬гать подальше, наступил. Причем самым неожидан¬ным образом, душным днем раннего лета. Шел 1936 год. Я направлялся на площадь Делла Префеттурз в поисках друзей, когда в знойном ма¬реве увидел моего отца, словно порхающего на крыльях. Заметив меня, он принялся изо всех сил размахивать над головой какой-то бумажкой.