Командующий фронтом

Автор, обращаясь к читателю, писал в предисловии:

Какие интересные мысли!

Разве можно сравнивать эту книгу с книгой о приключениях лилипутов на таинственном острове или книгой о бегстве преступника из подземной тюрьмы!

С этого дня Сергей не расставался с лекциями Тимирязева, перечитывая их по многу раз.

Первый экзамен был назначен на восьмое января. Мать хотела идти с сыном, но он отговорил ее:

— В твоем присутствии я буду волноваться.

Елена Степановна послушно осталась дома, а Сережа, надев перешитое на него отцовское пальто, ушел в гимназию.

Ночью ударил морозец, и к утру деревья заиндевели. Хотелось потрясти их и, отбежав в сторону, полюбоваться, как невесомые снежинки разлетятся и бесшумно упадут на землю. На улицах тишина, редко пронесется бричка или двуколка, громыхая колесами о булыжную мостовую, — и снова все стихнет.

Сереже предстояло идти по длинной Киевской улице, мимо каменных особняков с железными воротами, палисадниками, сейчас запорошенными снегом, мимо покривившихся домиков с перекошенными оконцами, мимо пяти серебристых тополей, неведомо как очутившихся в городе среди акаций. Он старался не думать об экзамене, тем более что ему отказались даже сказать, по какому предмету предстоит первое испытание. Против Сережи негласно ополчились экзаменаторы, которые были удивлены тем, что он только на шестнадцатом году вздумал поступать в гимназию и добился, чтобы его экзаменовали в середине учебного года.

Обрюзгший, с мешками под глазами от постоянных почечных колик, слывший либералом среди местной интеллигенции преподаватель словесности Орлов говорил латинисту Филиппову, смотревшему во время беседы поверх очков, отчего казалось, что он за кем-то подглядывает:

— Не знаю, батенька, как вы с ним побеседуете насчет перфектум и плюсквамперфектум, но у меня этот мальчишка потеряет голову. Пушкина он, вероятно, зубрил, а я его заставлю говорить про Державина и Хераскова.

Орлов залился мелким смехом.

— Напрасно, Сергей Сергеевич! Вы экзаменуйте его так, как экзаменовали всех в начале года.

— Не выйдет, батенька…

— Чем он провинился?

— Дерзостью! Держать экзамен в январе. Неслыханно!

— Какая вам разница, в сентябре или в январе?

— Правила, батенька. Без них классическая гимназия, — Орлов, щелкая пальцами, старался подыскать слово для сравнения и наконец самодовольно отчеканил, — буль-вар! Вот оно что!

— А если он отлично подготовлен?

— Не может быть, — упрямился Орлов, — я все равно больше тройки никому не ставлю.

Сережа не мог знать об этих разговорах. Вот почему, направляясь в гимназию, он старался не думать о предстоящем экзамене и с любопытством смотрел на заиндевевшие деревья.

Сергей сидел на стуле спиной к доске и смотрел на своих сверстников, одетых в серые из диагонали куртки с высокими воротниками, из-под которых выглядывали белые крахмальные воротнички. Тридцать пар глаз были устремлены на него, но поди узнай, что в них скрыто: любопытство, сочувствие или насмешка? Быть может, и то и другое. Кто-то с задней парты крикнул:

— Как тебя зовут? Антон или Парамон?

Взрыв смеха прокатился по классу.

Сережа встал, чтобы ответить крикуну, но в класс вошел Сергей Сергеевич Орлов и направился к кафедре. Он положил классный журнал и строже обычного произнес:

— Садитесь! И вы, молодой человек, садитесь!

Орлов прошелся по классу, поглядывая исподлобья на новичка, и молчал; ему хотелось усилить и без того напряженное состояние у Лазо.

— Начнем! — сказал он наконец.

Сергей держал себя с достоинством, отвечал медленно, четко. Он читал наизусть оды Державина, письмо Татьяны к Онегину, отвечал на все вопросы. При каждом ответе Орлов останавливался, смотрел в лицо Сергею. Если бы ему не было неловко перед учениками, он пожал бы руку этому красивому юноше, который так блестяще знает словесность и сам подготовился к экзамену.

— Сергей Сергеевич, — раздалось с задней скамьи, и Сережа узнал по голосу крикуна, — а басни Крылова он знает?

— Медынцев, — вспылил преподаватель, — еще одно слово, и вы очутитесь за дверью. Здесь не буль-вар! — Он взошел на кафедру и спросил, стараясь не смотреть на учеников: — Лазо, вы басни Крылова знаете?

— Знаю!

— Какие?

Сережа перечислил, но Орлов остановил его и коварно предложил:

— Прочитайте «Листы и Корни».

Сережа прочитал без запинки.

— Мораль сей басни вам ясна?

— Ясна, но она ошибочно выражена.

Орлов от изумления раскрыл рот.

— Я ослышался, батенька, или вы серьезно сказали, что мораль у нашего великого баснописца ошибочна?

— Да, я так сказал.

— Может быть, вы разъясните? — Орлов был убежден, что на этом он поймает самоуверенного юношу.

— По мнению ученого-натуралиста Тимирязева, деятельность листа снабжает необходимым веществом и силой весь органический мир, не исключая и человека. Однако человек упорно отказывается признать за листом роль необходимого и полезного органа…

— Мне лекция не нужна, — перебил Орлов, — вы мне скажите об ошибочной морали баснописца.

Сережа умолк. Он смотрел на тихий, присмиревший класс, и глаза учеников казались ему уже не такими насмешливыми. Напротив, все смотрели на него с сосредоточенным любопытством, ожидая ответа.

— Итак, — поторопил Орлов.

— Итак, — повторил за ним Сережа, — я отвечу словами самого Тимирязева. Басня «Листы и Корни» основана на ошибочном понимании естественного значения листа. Крылов унизил в ней листья, и потому в качестве ботаника, говорит Тимирязев, значит, адвоката растения, я возьму на себя их защиту. Признавая за корнями трудовую, производительную силу, Крылов видел в листьях один блестящий, но бесполезный наряд и требовал от них, чтобы они хоть были благодарны своим корням.

Орлов внимательно слушал, не пытаясь даже остановить или прервать Сережу, и это не ускользнуло от учеников, бросавших взгляды то на преподавателя, то на новичка.

— Справедливо ли такое мнение, спрашивает Тимирязев, — продолжал Сережа, — точно ли листья, настоящие зеленые листья существуют для того только, чтобы шептаться с зефирами, давать приют пастушкам и пастушкам? Это неверно. Листья, которым корни откажут в железе, добываемом с большим трудом из земли, погибнут, как и все растение погибнет. Но если листья откажут корням в той воздушной, неосязаемой пище, которую они добывают с помощью света, то и в этом случае растение тоже погибнет. Если же изменить басню — то изменится и ее мораль. Она может быть лишь одна: мы должны, как листья, служить для наших корней источниками силы — силы знания, той силы, без которой порою беспомощно опускаются самые могучие руки. Как листья, мы должны служить для наших корней проводниками света, света науки, того света, без которого нередко погибают во мраке самые честные усилия.

Сережа умолк. Молчал класс. Молчал Орлов, погруженный в мысли. Никогда он не встречал подобного ученика.

За дверью раздался звонок. Время незаметно пробежало.

Орлов, взяв под мышку журнал, сошел с кафедры, остановился перед Сережей, удивленно посмотрел ему в глаза и сказал:

— Да вы, юноша, страстный натуралист.

Елена Степановна вошла к Клоссовскому в кабинет той же бесшумной походкой, как и в первый раз, и директор тем же гостеприимным жестом предложил ей мягкое кресло.

— Иван Александрович, я пришла узнать результат.

Казалось, директор будет долго молчать, потом разведет руками и вежливо откажет. Но Клоссовский не заставил Елену Степановну ждать. Он действительно развел по привычке руками, но заговорил с той мягкостью, которая сразу видна в человеке, желающем сказать что-то приятное: