Командующий фронтом

Из конюшни вышел старый кучер Михалаке. Посмотрев вслед ушедшим, он с грустью проговорил:

— Не стерпит Ион, третьего ребенка на днях похоронил…

Как-то Георгий Иванович надолго уехал по своим делам. В доме наступил мир. Забот у Елены Степановны стало меньше, теперь она весь досуг отдавала детям, рассказывала сказки и никого из них не наказывала за невинные шалости. Сережа нашел на поле маленького вороненка, приручил его и назвал Керандой. Он не расставался с птицей весь день, кормил ее с ладошки и разгуливал с ней по саду. Вороненок послушно сидел на плече мальчика и каркал. Иногда он взлетал на дерево, но стоило Сереже позвать: «Керанда, домой!», как вороненок тотчас же снова садился мальчику на плечо.

Однажды вечером Сережа застал мать в слезах. Он подбежал к ней, уткнулся в ее колени, но не спросил, почему она плачет, — вспомнил, как на прошлой неделе до него донеслись слова слуги, обращенные к кучеру: «Барин возвращается, опять начнутся крики».

Вопреки ожиданиям семьи и дворовой прислуги Георгий Иванович приехал хотя и похудевшим, но в веселом расположении духа. Он даже вспомнил, что в феврале, на Сережиных именинах, пообещал сыну научить его ездить верхом и стрелять из охотничьего ружья. Сережа нетерпеливо дожидался того дня, когда отец прикажет вывести из конюшни Буланку, оседлать ее, а он, Сережа, ухватившись за луку седла, ловко усядется и, как все опытные наездники, пустит сперва коня шагом, а потом даст ему шенкеля, и тот помчится во весь опор. Но отец почему-то не приказывал седлать Буланку, а потом снова уехал. В день своего возвращения Георгий Иванович увидел Сережу в чистом костюмчике и даже причесанным.

— Сынок, — сказал он, подняв его на руки, — такого Буланка сбросит. Если хочешь учиться ездить верхом — приходи в старых штанишках и на босу ногу.

Мать недовольно обронила: «Еще что!», но отец добродушно, чего с ним раньше не бывало, пояснил:

— Детей надо закалять. Вырастили из меня тепличный цветок — потому и болею. С завтрашнего дня Сережа будет принимать со мною холодный душ, ездить верхом на Буланке и стрелять из двустволки.

Елена Степановна с ужасом выслушала слова мужа. Когда он ушел в кабинет, Сережа бросился к матери, прильнул к ее рукам и сказал, мягко картавя:

— Ездить верхом и стрелять я буду с отцом, а слушаться — только тебя.

В девять лет Сережа ловко набивал патроны порохом и дробью, вставлял капсюли, бойко ездил верхом без седла. Всякий, кто видел его хотя бы раз, легко запоминал. Для своих лет ему бы быть выше ростом, но сложен ладно — настоящий крепыш! — и все в нем привлекало: живой ум, острое слово, черные дуги бровей над пытливыми глазами. Мальчик часто уходил в овраги, где крестьяне, раскапывая ямы, брали жирную глину и песок, или, забравшись в промоины, ковырял железной палкой, извлекая покоробленные ракушки. Ему хотелось знать, что лежит в недрах земли, какова толщина земного покрова, но не было человека, который мог бы ему об этом рассказать.

Летом, когда после мучительного зноя набегали черные тучи, предвещая грозу, Сережа, несмотря на строгий запрет, скрывался из дому и, притаившись под навесом старого сарая, следил за тем, как на горизонте возникала дымка, прорезаемая ослепительными зигзагами молний, как эта дымка приближалась, неся с собою острые запахи. Наконец наступали последние минуты — налетал страшной силы ветер. Срывая с деревьев листья, он поднимал их и бешено кружил. Деревья гнулись, стонали, стайки птиц проносились с криком, потом падали первые крупные капли, а вслед за ними опускалась дождевая завеса. Быстро разбегались по земле ручейки. Переплетаясь и скрещиваясь, они сливались в большие потоки, унося с собою сорванные ветром листья и ветви. Сверкали молнии, в воздухе тревожно грохотало. Проходил час, другой, тучи убегали, а дождь редел и сеял, как сквозь сито, легкую серебристую россыпь. Солнце, вырвавшись из плена, отражалось в водяных лужах, как в зеркалах, играя множеством светлых зайчиков.

После дождя Сережа выходил из своего убежища и, задрав штаны до колен, с упоением шлепал по лужам.

Но то, что доставляло радость Сереже, приводило его отца в уныние. Если все лето шли проливные дожди, то колосья, не созрев, припадали к земле и гнили. Если солнце безжалостно палило несколько месяцев подряд — тогда земля трескалась, хлеба засыхали, и сухой ветер перебирал жалкие колоски. Если перед самой косовицей тяжелый град выбивал зерна — в колосе оставалась одна мякина.

Вот почему Георгий Иванович уже с весны хмурился, жаловался на то, что его поля расположены среди гор, и тучи, застряв между ними, обязательно должны пролиться дождем. Из года в год дела Лазо приходили в упадок, росли долги. Дедовский способ обработки земли приводил к тому, что она истощалась, и средней руки помещики постепенно разорялись. Этим пользовались богачи, скупая у них усадьбы за полцены. Георгия Ивановича ожидала та же участь, и он открыто говорил об этом жене при детях.

— Продай землю — и сразу все заботы отпадут, — предложил Сережа отцу.

Георгий Иванович усмехнулся, обращаясь к жене:

— Вот как рассуждает наш сын… Вырастет — не удержит усадьбу.

— Ты для нас оставь немного, — растерянно предложил Сережа, как бы желая оправдаться, — мы с тобою вспашем, засеем…

Отец сурово посмотрел на сына и сказал:

— Я не мужик, чтобы ходить за сохой.

С этого дня Сережа понял: отец не хочет быть на положении тех, кто сам пашет и сеет. «Чем отличается мужик от отца? — мучительно думал пытливый мальчик. — Тот — человек, и этот — человек. У одного хороший дом, у другого худой, у одного много земли, у другого клочок, и прокормить такому человеку семью не под силу. Кто же виноват в этом? Ведь земли-то видимо-невидимо. Поговорить бы с мужиками». И Сережа вошел в избу Богдана Раду, жившего в Новых Езоренах. На него дохнуло тяжелым запахом кислой капусты и брынзы. С печи доносился детский плач.

— Буна диминяца! [1] — робко произнес Сережа.

— Доброе утро! — неохотно ответил Раду тем же приветствием.

— Как живете?

— Спасибо, барин, дай бог всем помещикам так жить.

— Я еще мальчик, а не барин, — ответил он.

— Вырастешь, будешь таким, как отец, — проворчал Раду.

— А отец какой?

— Такой, как все… Иди, барин, домой, тут тебе не место.

Сережа в смущении вышел на улицу. Поговорить не удалось, все осталось по-прежнему неясным и непонятным. Почему Богдан Раду так непочтительно отозвался об отце? Не тот ли это крестьянин, которому отец угрожал расправой за порубку дерева в роще? Потом, правда, оказалось, что дерево-то засохшее, но Георгий Иванович метал громы и молнии, крича на порубщика:

— Сегодня срубил мертвое дерево, а завтра живое. Я, что ли, не знаю мужика? Не доглядишь — стащит.

— Постыдились бы, барин, такие речи говорить. Сами вы молдаванин и знаете, что молдаванин чужого не возьмет. Дети наши с голоду пухнут. За прошлую зиму на погосте новых пятнадцать крестов выросло — одних первогодков десятеро умерло. А ваши барчуки растут, на голодуху не жалуются.

— Ступай вон! — злобно крикнул Георгий Иванович.

Сережа медленно брел и размышлял. Для него было ясно одно: будь это Ион Костакэ или Богдан Раду — они его отца не любят, недовольны им, но разгадать причину мальчику было не под силу.

Крестьянские ребята не сторонились Сережи, а он был им всегда рад. Случай помог Сереже заслужить признание у ребят. В знойный день загорелась изба вдовы Иляны Лупу. Огонь быстро охватил камышовую крышу. Тушить пожар прибежали соседи. В избе находились две девочки. Вбежать в избу через дверь невозможно — огонь яростно бился в сенях. Никто не хотел рисковать жизнью.

— Сгорят дети, — услышал Сережа вздохи в толпе и тут же подумал: «Жалеют, а спасать боятся». В его детских руках неожиданно родилась сила. Подбежав к изгороди, он выхватил кол и бросился к дому, под крышей которого уже трепыхали языки пламени. Ударив колом по оконцу, Сережа легко высадил раму, изъеденную короедом, и влез в избу.