Прощание

— Ты — и в кутузке! — говорит старик, когда мы съели наши пирожные. — С трудом могу себе это представить. Ты что — там дрова колол?

— Боже упаси! Это было время, заполненное самой интенсивной работой. Я вкалывал так, будто от этого зависела моя жизнь. Написал горы рукописей, рисовал и даже работал с масляными красками, делал наброски для мастерских. Ты знаешь, что тюрьма Каисхайм — это настоящая тюрьма для тех, у кого пожизненные сроки, — убийц и тому подобное. Таких уголовников, что американцы их не выпустили, как они поступили с нормальными мошенниками. А для уголовников были хорошо оборудованные мастерские: деревообработка, обувное дело и тому подобное. И тогда, прежде всего для любителей дерева, я делал эскизы. Я бы мог и сбежать, когда за пределами тюрьмы расписывал бывший монастырь и имел своего рода компаньона. Но я не хотел. Кроме того, я знал, что за меня хлопочут несколько влиятельных людей.

— Это звучит так, как будто ты там уютно устроился.

— Этого нельзя сказать. Сама тюрьма была скверной, прежде всего потому, что почти не было жратвы. Да и в остальном… Я же не был по-настоящему закален. Я представления не имел, что будет дальше. Когда сегодня я об этом думаю, то вижу, что, вероятно, был очень рад, что все так случилось. «Изъят из обращения», — так ты это назвал. Неплохо сказано. У меня тоже глубоко сидит чувство раскаяния, а также недоверия в то, что теперь не просто придет мир. Твой коллега Топп в то время нанялся на допотопный рыболовецкий пароход, не узнанный, и плавал, чтобы покаяться, а я был в тюрьме.

— Только не добровольно.

— И к тому же это было не так рискованно. Доброго Топпа чуть не убили, когда выяснилось, что он так же, как и ты, принадлежал к подводникам-ассам.

Старик не реагирует на это. Я делаю паузу, а затем говорю дальше:

— Тюрьма в Касхайме — это сумасшедшая история. Там было еще несколько человек, которые попали туда таким же абсурдным образом, как и я: самый молодой майор вермахта Эффенбергер, например. Он отвез в лес грузовик вермахта, с помощью которого он позднее хотел работать экспедитором. Еще один — толстый Фромхольд с несколькими помощниками отцепил под Гаутингом от стоящего поезда и перегнал на запасные пути разбомбленной фабрики цистерну с бензином, стоящую больших денег. Американцы арестовали и торговца предметами искусства Гюнтера Франке. Еще сегодня я вижу его в рабочей блузе, бегущего по проходу посреди беспорядочной оравы. Когда он на с трудом добытом автомобиле перевозил картины из Мюнхена в Зессзаупт в свою квартиру — или наоборот, он попал в руки дорожного контроля. По решению же контрольного совета транспортировка произведений искусства была запрещена! Для чувствительного Франка тюрьма была много хуже, чем для меня. Я думал: будем надеяться, что он не повесится.

Так как я снова делаю паузу, старик подчеркнуто медленно доливает чай и смотрит на меня выжидательно.

— Однако там был еще один человек, — продолжаю я медленно, — он был еще опаснее, чем Франке, О нем мне пришлось по-настоящему заботиться. Потрясающая история.

— Ну, давай — рассказывай! — настаивает старик.

— Он прибыл в Мюнхен откуда-то из земли Баден-Вюртемберг на грузовике, груженном табаком, то есть был своего рода мелким экспедитором. В Мюнхен он прибыл как раз в обеденное время. Нашел один погребок, где бы можно было получить «айнтопф». [39]

Там он посидел, покуривая самокрутку из своего урожая. А в погребке было еще два американских солдата и человек из Баден-Вюртемберга угостил их самокрутками. Они же не закурили их, а взяли с собой, чтобы показать своим товарищам. Перед тем как исчезнуть, они — «симпатичные ребята» — бросили ему на стол по пачке сигарет «Лакки страйк». Не прошло и пяти минут, как заявился патруль военной полиции, а на столе рядом с тарелкой лежали обе пачки сигарет. Они сразу арестовали этого человека и посадили его в джип. Ему разрешили только заплатить за «айнтопф» и бокал слабого пива. А вот отсюда история становится драматичной!..

Я делаю искусственную паузу. Старик требует:

— Не тяни канитель!

— На грузовик перед погребком американцам было наплевать. Человек же был в отчаянии. Он знал, что груз исчезнет — и автомобиль тоже. Никакого телефона, никакой возможности связаться с семьей. Меня он умолял, не могу ли я что-нибудь сделать. Представь себе — это в кутузке-то! Сразу же после того, как его доставили. Это меня поразило.

Старик сидит молча. Наконец он говорит:

— Это были веселые времена, — и по его лицу я вижу, что он также предается воспоминаниям.

Затем старик спрашивает:

— Как долго ты пробыл в тюрьме?

— Неполные полгода.

— Что, так долго?

— Да, достаточно долго, чтобы довольно точно изучить инфраструктуру тюрьмы и научиться сомневаться в ценности всей тюремной системы. Об этом всегда говорят только те люди, которые никогда по-настоящему не были в тюрьме, разве что в качестве экскурсантов.

— И как ты вышел оттуда?

— Я все время надеялся на то, что люди, которых поставила в известность моя подруга Хельга и которые обратились к американским властям, в первую очередь Эрих Кэстнер, меня вызволят. Помогло ли это, я до сих пор не знаю. Однажды утром меня просто вышвырнули. Не было никакого опровержения приговора, вообще ничего письменного. И еще одна дикость: почти никто из моих друзей и знакомых не заметил, что я исчез. Время остановилось.

— В то время у каждого было достаточно своих забот, — говорит старик. — А затем все пошло как по писаному?

— Не совсем. Об этом я тебе еще расскажу. После воспоминаний о тюрьме мне нужен свежий воздух. Ветер заметно усиливается.

— Сила ветра примерно шесть, — говорит старик. — Ну что — пойдем?

Я делаю большое количество снимков толчеи, возникающей от набегания наших бурунов у форштевня корабля на зыбь. Эта толчея волн определяет морской ландшафт вблизи от корабля, картину буйства: растрепанная, как гривы лошадей сивой масти при галопе, высоко взлетает пена волн и стремительно падает, чтобы снова, сместившись на несколько метров, взлететь наверх. В дырявых стенках образуются рисунки из пузырей, полосок, рубцов с белой прорисовкой на фоне стального цвета, которые за какие-то секунды снова исчезают, скрываемые обрушивающимися массами пены. Я не устаю смотреть на это буйство и слушать его рев.

Несмотря на жару, я решаюсь совершить экспедицию вниз, в туннель гребного вала. Здесь, рядом с вращающимся валом, уютно. Отрадно, что и на этом корабле энергия гребному винту передается таким же образом, как и на стареньком суденышке для ловли сельди. После всего, что мне вбивали в голову в последние дни, после похода в камеру безопасности, вид таких ясных и простых для понимания соотношений производит приятное впечатление. Перед моим мысленным взором возникает картина дерева с гигантской кроной. Ствол — это вал, а крона — взбудораженная винтом вода.

Под вечер перед моей каютой опять грохочет стиральная машина. На нее облокотилась одетая в халат одна из дам с бигуди на голове, напоминающими толстых червяков. Ага! На сегодняшний вечер объявлена вечеринка с грилем, вспоминаю я. Во время одного из последних рейсов корабля одна из отправившихся с мужем жен вывесила на пеленгаторной палубе белье для просушки. Это переполнило чашу терпения других офицеров. «Из-за нижнего белья был скандал!» — рассказал мне, ухмыляясь, один матрос.

О том, чтобы поработать, из-за шума перед моей каютой нечего было и думать. Хорошо, тогда я тоже постираю. Я намочил мои носки в раковине и снова поразился еще раз тому, что за грязная вода остается от них. Мне никогда не удастся решить загадку, откуда берется так много грязи на плавающих в море кораблях. Везде и всюду — ни одной фабрики, ни одного автомобиля, ничего, кроме сверкающего моря.

Мои рубашки я отдаю китайцам. Они лучше всего умеют гладить и крахмалить. От них я получаю свои рубашки, словно сшитыми заново. Я поражаюсь тому, что в это время они сидят глубоко внизу в чреве корабля и обычным способом палочками кладут в рот свой рис. Там внизу они готовят себе еду сами.