Первый президент. Повесть о Михаиле Калинине

2

Белогвардейцы потеряли Урал, Сибирь, Забайкалье, в их руках осталось одно Приморье: южная его часть, и только потому, что за спиной немногочисленных белых полков находились японские интервенты. Это был последний вражеский плацдарм на территории Советского государства. Белые генералы и их зарубежные покровители стремились удержаться там, чтобы со временем, накопив силы и выбрав удобный момент, начать оттуда новый поход против Советов.

В сентябре 1922 года белогвардейцы попытались улучшить свое положение. Их приморская армия насчитывала к этому времени около девяти тысяч штыков и сабель при восьмидесяти пулеметах, двадцати четырех орудиях и четырех бронепоездах. Почти все эти силы были сосредоточены в узкой полосе возле железной дороги.

Красные отразили натиск, а потом сами начали наносить удар за ударом. Обогнав другие наступающие подразделения Народно-революционной армии, вперед вырвались курсанты школы младших, командиров 2-й Приамурской дивизии. Возле населенного пункта Монастырище они неожиданной атакой захватили позиции, которые господствовали над окружающей местностью, преградили врагу пути отхода. Белым оставалось либо выбить курсантов с этого рубежа, либо отступать без дорог, бросив обозы со всем имуществом.

Белое командование решило атаковать, тем более что, по данным разведки, главные силы красных были еще далеко. Сбить передовой отряд казалось делом не очень трудным.

Белогвардейцы имели более полутора тысяч штыков. Против них лежали в окопах всего двести сорок курсантов. Но это были не просто воины народной армии, а лучшие из лучших, отличившиеся при взятии Волочаевки и Хабаровска, почти все - комсомольцы.

Когда Иван Евсеевич Евсеев по приказанию начальника штаба дивизии приехал на передовую, чтобы выяснить обстановку, курсанты уже отбили несколько атак. Издали виден был дым, клубившийся над местом боя, докатывался оттуда непрерывный грохот. Чем ближе, тем грознее он становился, тем чаще сверкали там, в дыму, огненные вспышки разрывов.

Над железнодорожными путями, над крышами домов то в одном, то в другом месте появлялись грязно-бурые клочья шрапнельных разрывов.

Около кирпичного здания, похожего на склад, Евсеев увидел раненых. Человек десять или двенадцать лежали у стены на соломе. Пожилая женщина в темном монашеском одеянии бинтовала стонущего курсанта. Другого бойца, уже перевязанного, возчик и санитар несли на шинели к подводе. Боец был в бреду, рука его, свесившаяся до земли, конвульсивно дергалась. Он повторял хрипло:

- Бронепоезд лупцует... Командир, бронепоезд лупцует!

Еще в довоенные годы Иван Евсеевич читал, что люди, пострадавшие в бою, склонны преувеличивать опасность положения. Да и на своем опыте убедился, что у раненых лучше не спрашивать, какова обстановка - наверняка сгустят краски. Но поскольку, кроме них, узнать было не у кого, Евсеев обратился к курсанту, который выглядел бодрее других, хотя у него и рука была перевязана, и на груди, под расстегнутой гимнастеркой, белел бинт.

- Как там? - спросил комиссар.

- Беляка прорва, - ответил раненый, - только пулеметами и держим. А они по пулеметам из пу­шек...

- Потери какие?

- Кто их считал? У нас во взводе половину по­било. Которые легко ранены, те в цепи остались. А у меня, видишь, сразу две дырки.

- Главное - перевязаться вовремя, - успокоил Иван Евсеевич.

- Да я ничего. Там плохо, - курсант повел под­бородком в сторону, где гремел бой. - Подкрепление надо, не то прорвутся беляки на Гродеково, тогда ищи-свищи.

Иван Евсеевич составил для штаба короткую за­писку. Сообщил, что доносит со слов раненого кур­санта, а сам отправляется в окопы. Велел одному из бойцов живее скакать к начальнику штаба.

Местность впереди была открытая. Правда, вы­сотки, на которых закрепились курсанты, загоражи­вали ее от глаз неприятеля, но если где-нибудь сидит наблюдатель...

- По канаве, - подсказал раненый, чуть припод­нявшись. - По канаве иди прямо в окопы. Да осто­рожней, он шрапнелью кидается.

Канава была старая, заросшая бурьяном, теперь истоптанным и поломанным. Попадались лужицы грязной воды, она неприятно хлюпала под ногами. Одолев примерно половину пути, Иван Евсеевич уви­дел двух курсантов. Один, с черными пятнами крови на гимнастерке, лежал в бурьяне навзничь, лицо у него было не восковое, как у мертвеца, а мучнисто-белое, глаза закрыты. Второй боец, вероятно тащив­ший его, отдыхал рядом. И этот тоже был ранен: го­лова обмотана бинтом.

- Жив? - склонился Евсеев над неподвижным курсантом.

- Вроде дышит, - сказал его напарник и добавил, будто извиняясь: - Никак не дотяну, силов мало.

- Помочь?

- Не надо, не надо, - курсант замахал рукой. - Ребятам помоги, а я как-нибудь.

Сопровождавший Евсеева боец вопросительно смотрел на него. Комиссар секунду колебался, потом сказал решительно:

- Главное там... Пошли быстрее.

Низина кончилась, канава стала мельче и суше. Стрельба раздавалась совсем близко. Высоко над головой посвистывали пули. Потом оглушительно загремели взрывы, взметнулись вывернутые снарядами черные глыбы. Евсеев ткнулся в бурьян и лежал долго, чувствуя, как содрогается под ним земля.

Тяжело плюхали вокруг комья, сыпалась мелкая крошка, падали ветки деревьев. Воздушные волны хлестали по краю канавы, сметая бурьян. Пахло горелой взрывчаткой.

Дождавшись конца артиллерийской канонады, Евсеев бегом бросился на гребень, где резко усилилась винтовочная и пулеметная трескотня.

Вот и мелкая, на скорую руку вырытая траншея, развороченная воронками. Людей не видно. Из груды черной, еще дымившейся земли торчали ноги в обмотках. Валялся «максим», опрокинутый вверх колесами.

Евсеев поискал глазами, увидел жестяные коробки с патронами:

- А ну, берем!

Боец помог установить пулемет на земляной площадке, откуда его сбросило взрывом. Иван Евсеевич заправил ленту, нажал на гашетку. Пулемет дробно затрясся в руках.

- Работает! - обрадовался он.

- Гляди, перебегают! - показал боец.

- Сейчас мы их угостим, безусловно, - прищурился Евсеев, ловя в прорезь прицела мельтешившие фигурки. Плавно повел пулемет, давая длинную очередь. - Бот так! Залегли, стервецы, не понравилось!

- За камнями спрятались!

- Самокрутку изобрази мне, - попросил Иван Евсеевич, неотрывно следя за тем местом, где укрылись белые.

Справа, согнувшись, грузно подбежал по траншее человек в портупее, упал рядом, заговорил отрывисто:

- Патроны не жги... Они для броска накапливаются... Скоро пойдут...

Осекся, удивленно разглядывая Евсеева.

- Простите, вы кто?

Комиссар назвал себя. Незнакомец обрадовался:

- В штабе знают? Ну, слава богу... Начальник школы, - представился он.

- Вас-то я и разыскиваю.

- Разве так разыскивают? - усмехнулся тот и, согнав улыбку, спросил: - На что можно надеяться?

Евсеев испытующе всматривался в потное лицо начальника школы. Знал, что он - офицер царской армии, с первых дней революции перешедший на сторону большевиков. Угадывалась в нем выдержка много видавшего и пережившего человека. Не случайно доверили ему подготовку красных командиров. Такого не нужно ни убеждать, ни вдохновлять, такому нужны только факты, только истина.

- Головной отряд подойдет часа через три.В лучшем случае - через два, - сказал Иван Евсеевич. - Я послал нарочного, поторопил. Больше ничего не могу сделать.

- Спасибо. Патроны у нас еще есть, не все бы только люди сгорели...

Вздохнув, начальник школы вытащил из кармана мятый платок, хотел обтереть лысину, но сконфузился оттого, что платок грязный, и сунул его обратно.

Пояснил:

- Два раза землей меня засыпало. И в уши набилось, и на зубах скрипит.

- Океан близко, скоро отмоемся!

- Возможно, - согласился начальник, - вполне возможно. Только, пожалуй, вода теперь холодная. Осень. А вы, простите, пеший или на лошади?

- У перевязочного пункта лошадь оставил.