Мемуары

Я оставалась на балу до семи часов утра. Я не могла вдосталь налюбоваться на яркую демаркационную линию между прошлым и новым обществом, а также на то, как дамы нового правительства старались подражать манерам старинной аристократии, тогда как последняя, казалось, совсем не замечала их существования.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ 1802—1803

Немного спустя после этого бала я захворала. Болезнь, подготовлявшаяся во мне в течение многих лет, проявилась от перемены климата. Семьи Турцелей и Караманов не покидали меня. Они разделили между собою время, чтобы ухаживать за мной, одни — утром, другие — вечером. Г-жа де Турцель-мать заставила меня послать за Порталем¹⁾ и дать ему себя выслушать. Он нашел у меня засорение печени и желез. У меня очень болела голова, пульс был перемежающимся и дыхание стеснено. Мне прописали искусственные воды Виши и как доктора назначили Галлея, очень любезного господина и не без способностей. В течение последних дней я чувствовала себя очень плохо. Первая моя мысль была о Боге, вторая — об Императрице Елизавете. Я написала ей и запечатала письмо, предполагая отдать его г-же де Тарант, чтобы она послала ей после моей смерти. Но лекарства оказали свое действие: к концу месяца мне стало легче и я перешла к своему обыкновенному образу жизни.

Одна из религиозных церемоний, которой я наиболее была поражена в Париже, это поклонение Кресту в Великую пятницу. Г-жа де Тарант свела меня в несколько церквей. Служба происходит в подземных приделах. Освещен только крест. Священник читает тихим голосом. Все присутствующие погружены в самую глубокую мысленную молитву. Религиозная тишина сильно трогает душу. И крест, такой таинственный, единственный предмет поклонения, страх одних и утешение других, символ спасения и надежды, возвышающий скорбь среди унижений, разрушающий кумиров сердца и рассеивающий мрак, заключает, в себе совокупность истин, которые дают почувствовать нам тщету жизни.

Я люблю все, что возвышает и пробуждает душу. Париж может многое предложить для удовлетворения этой склонности, и ум не чувствует там недостатка в пище. Достаточно прогуляться по улицам, чтобы проследить целый курс морали: церкви обращены в театры; старинные родовые особняки — в магазины моды; почтенные люди, потомки знаменитых родов принуждены идти пешком по грязи; масса несуразностей, результат всеобщего переворота, поражают без конца. Переходишь от удивления к удивлению, и мысль не поспевает следить за всем, что встречается на пути.

Г-жа де Матиньон, дочь барона де Бретейль, бывшего посланника в России в царствование Екатерины II, шла однажды пешком. Это была просто ее фантазия, потому что у нее есть карета. Между улицей дю-Бак и улицей де ла-Планш стояли торговка овощами и торговец табаком. Случилось, что пошел проливной дождь, когда г-жа де Матиньон проходила мимо них, а в это время там проезжал в карете герцог де Прален. Увидев г-жу де Матиньон, он приказал остановиться и предложил ей занять место в его экипаже. Но говоря с ней, он не был настолько вежлив, чтобы снять шляпу. Торговка овощами была возмущена этим и закричала своему соседу:

— Посмотрите-ка, кум, это, верно, из новых, вишь, важничает. Взгляните на него: можно подумать, что шляпа у него гвоздями приколочена к голове. Это не из тех прежних господ, которые были так вежливы и любезны с дамами.

Эта уличная сцена доказывает, насколько даже народ был поражен манерами нового режима. Герцог де Прален очень дурно вел себя во время революции и приобрел дурные привычки.

Я встретила однажды г-жу де Турцель-мать, идущую пешком в ужасную погоду. Она спокойно шла с зонтиком. Мне стало стыдно за свое удобство и что я могу обрызгать ее грязью, проезжая мимо. Я дернула за шнурок и попросила ее войти в карету.

— Я принимаю ваше любезное предложение, — сказала она, — только из-за удовольствия быть с вами. Вы думаете, мне тяжело идти по грязи? Нет, уверяю вас. Я могла бы избавить себя от этого, но, признаюсь вам, я нахожу наслаждение в лишениях, когда подумаю, что наш несчастный король живет милостынею равных ему государей.

Я отвезла ее домой и осталась в этой семье, которую я с каждым днем видела все с большим удовольствием.

Я много занималась живописью. Легкость доставить себе все, что имеет отношение к искусству, возбуждает и поощряет склонность. Каждый четверг Робер²⁾ обедал у меня и оставлял мне всегда эскиз, начатый в два часа, а в четыре уже висевший на стене моей гостиной. Частью моих познаний я обязана Роберу. Нельзя лучше научиться, как наблюдая за работой большого художника. Он рассказал мне свое приключение в катакомбах, так удачно помещенное аббатом Делилем в свою поэму «Imagination». С большим интересом слушаешь героя истории: каждый по-своему воспринимает впечатления и судит о них сообразно своему характеру и страстям.

Нет ничего прелестнее весны в Париже. С февраля месяца начинаешь наслаждаться ее постепенным наступлением. Воздух насыщен ароматами, кусты покрываются цветами. Мой дом был окружен с четырех сторон садами: сад иностранной миссии, сад Верака, сад Монако и сад г-жи де Шатильон. Первые три сада окружали мой дом и были отделены от него только каменной стеной; чтобы попасть в четвертый, мне надо было пройти через двор и пересечь улицу де Бабилон, очень узкую. Там я бывала окружена сиренью и жасмином, любовалась на цветники из роз и лилий, а в конце этого прекрасного сада я видела дом, где жила г-жа де Тарант со своей матерью.

Я любила присутствовать при туалете г-жи де Шатильон, кабинет которой носил характер доброго старинного устройства настоящей Франции. Он был наполнен маленькими картинами и сувенирами всякого рода. Я рассматривала их в то время, как Леонора, горничная, причесывала ее. Все было чисто и изящно, все отзывалось хорошим обществом, и в мелких вещах я узнавала отпечаток склонностей и характера той, кому они принадлежали.

Вечера во Франции почти всегда теплее дня. Чае-то я оставалась до позднего часа в беседке моей матери при лунном свете или в полнейшей темноте. Я внимала различному шуму этого огромного города. Ничто не располагает так к мечте, как далёкий смутный гул, который то увеличивается, то уменьшается, и слух невольно следит за ним.

Однажды вечером я увидала в сумерках двух женщин. Они вошли через калитку, соединявшую мой сад с садом Верака, и подходили ко мне. Я напрасно напрягала зрение, чтобы разглядеть их. Спустя минуту я услыхала голос г-жи де Лакост и пошла навстречу ей.

— Вот я вам привожу г-жу де Дамас, — сказала она. — Она давно желает быть представленной вам.

Мы сказали друг другу все, что полагается в подобных случаях. Г-жа де Дамас выразила мне самым любезным образом, насколько она благодарна мне за участие, которое я приняла в ее сыне. У нее приятный голос, а также приятная манера говорить. Я думала: «Вот прелестная молодая женщина, но я не знаю, какое у нее лицо». Эта манера знакомиться показалась мне довольно остроумной, и я умышленно замедлила ввести г-жу де Дамас в дом.