Госпожа Рекамье

Остановимся ненадолго на политических взглядах Шатобриана, сложных и темпераментных. Чтобы их понять, нужно распутать внешние противоречия, состоящие из трех элементов: его пламенных речей оппозиционера, его действий, когда он был облечен властью, и оправданий, которые он пространно приводит в своих «Замогильных записках». Этот самый что ни на есть «крайний» намеревался свести воедино свободу и законность и с этой точки зрения защищал хартию. Однако, как только у него появилась такая возможность, он отправил французскую армию свергнуть соседнюю конституционную монархию, которая ему мешала! А когда лишился своего поста, во весь голос клеймил цензуру и посягательства на свободы! Впоследствии он нарочито подробно опишет все события того недолгого времени, когда он полгода был наделен действительными полномочиями, как будто судьба всей Европы зависела от него!

Скажем сразу (хотя мы к этому еще вернемся), что политические деянияШатобриана, которые позволяют нам судить о нем, поскольку и он намеревался занести их на скрижали Истории, носят откровенно абсолютистский характер. Его блестящая оппозиция зависит от случая и обманчива: его виртуозность заставляет забыть о недостатке хладнокровия и искренности пера, которое тотчас воспламеняется, когда держащий его задет за живое. Тот, кто своими делами попирал свободу, вдруг находит зажигательные слова, чтобы защищать ее, когда считает, что ему затыкают рот… Наконец, хотя этические устои Шатобриана весьма непрочны, в эстетическом плане его воссоздание истории своего века и его самого в этом веке просто великолепно. Его мемуары в буквальном смысле вознеслись на гребне Истории: затуманенному взгляду все предстает в неверном свете, зато дух захватывает от ощущения скрытой мощи. Этого человека, не питавшего никаких иллюзий, даже в отношении государей, которым он служил, бившегося со своими современниками и обращавшего каждое слово к потомкам, которых желал покорить, извиняет лишь одно — литературный гений. Его политическое поведение, неловкое, не знающее меры (рядом с Гизо или Паскье Шатобриан выглядит подмастерьем), имеет лишь одно приемлемое, на наш взгляд, объяснение: Шатобриан ступил на стезю власти лишь затем, чтобы послепередать нам на досуге свое надменное, субъективное и роскошное видение того, что он пережил и повидал.

Не стоит удивляться, что окружавшие его, даже в рядах его друзей из «крайних», были сбиты с толку, раздражены и обескуражены: как мы уже имели случай заметить, с благородным виконтом было весьма трудно ладить. Многие презирали его за карьеризм, браваду и эгоцентрическое ослепление. Не будем жаловаться: то, что он сделал в этой области, он сделал не столько для себя самого, сколько для своих будущих читателей, то есть нас.

Правительство Деказа могло бы долго продержаться в стране, к которой возвращались стабильность и процветание, если бы не произошла катастрофа, перетасовавшая политические карты.

В разгар карнавала 13 февраля 1820 года герцог Беррийский, младший сын графа д'Артуа, храбрый и порывистый юноша и единственный из Бурбонов, способный оставить потомство (все знали, что его брат, герцог Ангулемский, был на это неспособен), был убит в Опере фанатиком-одиночкой Лувелем. Нежданный удар кинжалом поразил умы и взбудоражил страну, в том числе и оппозицию. Герцог Беррийский оставил законную дочь и трех внебрачных сыновей — двух от давней связи с одной англичанкой, мисс Браун (о которых тайно позаботится Жюльетта), и одного от парижской танцовщицы. На момент трагедии герцогиня Беррийская была беременна: 29 сентября родился герцог Бордоский, «дитя чуда», которого будут шумно приветствовать Гюго, Ламартин и Шатобриан. Преступление Лувеля оказалось бесполезным.

Из трагедии, поразившей старшую ветвь Бурбонов, Шатобриан, как бы мы сегодня сказали, извлек политическую выгоду: сразу после убийства он яростно ополчился на Деказа и на его так называемое попустительство. Его перо разило беспощадно, когда он писал премьеру (явно бывшему тут ни при чем), что тот «поскользнулся на крови»! Деказ пал. Вернули герцога де Ришелье. Положение его было не из легких: этот честный джентльмен безо всякого воодушевления занял кресло, в котором, как он знал, было трудно усидеть. Король, огорченный уходом своего любимца (того отправят послом в Лондон), не шел на сотрудничество. Его брат, что бы он ни обещал, сразу возобновил свою непримиримую оппозицию. После левоцентристской политики Деказа Ришелье мог перейти к политике правоцентристской. Но она поправела до крайности: на частичных выборах, последовавших за рождением герцога Бордоского, «крайние» набрали силу.

Это следовало учесть при составлении нового правительства: Шатобриан вмешался, чтобы протолкнуть наверх своих друзей-роялистов — Виллеля и Корбьера. Матье де Монморанси, со своей стороны (и Жюльетта тоже приложила к этому руку), предпринял попытку «примирения» между Шатобрианом и королем: в результате друзья виконта стали министрами без портфеля, а сам он отправился с посольством в Берлин. Это было его второе посольство: как мы помним, во время первой Реставрации Шатобриан был назначен послом в Швецию, куда он даже не явился. Так уж ли ему хотелось удалиться от Замка, где события просто кипели, покинуть влиятельную г-жу де Дюрас и нежную Жюльетту, чтобы стать послом в далекой, холодной, унылой стране?.. Главное, и он это прекрасно знал, — это изгнание обещало возврат к делам, и он, хотя и ворчал, был, несомненно, доволен своим первым успехом.

***

В тот первый год в Аббеи салон г-жи Рекамье преобразился: его посетители поредели, зато остались самые прилежные. Жизнь Жюльетты выстраивалась в зависимости от желаний, капризов и интересов Шатобриана. Отныне было ясно, что, не пренебрегая своими друзьями, она учится жить в ритме потрясений и ненадежности политической деятельности.

Учитывая требовательную натуру Рене, Жюльетта оставила за ним привилегированное место подле себя. С годами выработался неукоснительный ритуал: каждый день он «спозаранку» посылал ей небольшую записку. Затем, после обеда, когда у Жюльетты собирались г-н Рекамье, все такой же жизнерадостный оптимист, похожие друг на друга благородные отцы, немного грубоватый, но преданный Поль Давид, а также Балланш и юная Амелия, ровно в три часа Шатобриан приезжал на улицу Севр. Он был настолько пунктуален, что знавшие его местные жители, говорят, даже сверяли по нему часы… В маленькой келье соблюдался «его час». После чего являлись различные посетители: завсегдатаи, новые лица, а порой иностранцы, проездом в столице.

Весной 1820 года, после семнадцатилетнего отсутствия, в Париж вернулась Мария Эджеворт в обществе своей сестры Гарриет. В их письмах к семье описаны маленький салон Жюльетты, семьдесят восемь ступеней, которые туда ведут, и внешность красавицы из красавиц. «Она все еще очень красива, но слишком располнела», — сообщает Гарриет… Англичане называют это «forty fatty» — полнотой пятого десятка. Вскоре она снова утратит мимолетную пышнотелость, тоже бывшую показательной.

Среди новых лиц, постоянно привносивших глоток свежего воздуха в кружок г-жи Рекамье, был молодой человек, похожий на Керубино — безбородый и словоохотливый Жан Жак Ампер, родившийся вместе с веком, который вскоре привлечет в Аббеи самых выдающихся представителей нарождающегося поколения. Сын великого ученого Андре-Мари Ампера, сам родом из Лиона и очень дружный с Балланшем, он был представлен Жюльетте на новый, 1820 год. Ей исполнилось как раз столько, сколько было бы его матери, Жюли Каррон, если бы она еще была в живых. Молодой человек, читавший «Обермана» и «Вертера», с первого взгляда влюбился в хозяйку дома. Эта платоническая страсть сохранится многие годы, и очень скоро Керубино станет частью своей новой семьи. Разве не был он, в определенном смысле, духовным сыном Балланша? Как и Амелия, которая подрастала и получила от лионского мыслителя настоящее образование в области политики и морали…