Распутин. Почему? Воспоминания дочери

— Вы сильно страдаете?

Молодой человек выдохнул:

— Очень!

Мне только этого и надо было.

Что же оказалось?

Я забилась за дверь и (о, разумеется, из одной только любви) стала слушать.

«Несчастный» был уроженец Гороховца, из поповских детей, сам заканчивавший семинарию, и не последним.

С детства в доме он слышал духовные наставления известного рода и содомский грех считал едва ли не самым страшным. Но только смог понимать изнанку жизни, с ужасом прозрел, что сам содомит, пока мысленно.

Подошло время, снарядили в семинарию. Стал учиться. Домой показывался редко, все ждал, что будет в нем перемена. А дело все хуже. Душа болит, мечется, покоя ищет, а покоя нет. Собрался с силами, пошел в церковь, где его не знали, пожелал исповедаться, а рта раскрыть не смог. Постоял да и пошел. Тогда решил, что Господь ему уста запечатал.

Через кого-то узнал о моем отце, приехал, как сказал, «за разрешением».

Отец, разумеется, понял его так, что он просит разрешить от греха. Спросил:

— От чего же разрешать, от греха мысленного или сущего?

Семинарист ответил:

— Я не про то. Разрешите мне совершить грех.

Чтоб на это благословения спрашивали, такого еще отец не слышал. Спросил:

— Ну, скажу я тебе, что можешь, дальше-то что будет?

Молодой человек с отчаянием почти закричал:

— Дальше я только жить и начну.

— С таким грехом-то, при духовном-то звании? Не бывает такого разрешения. Тебя ад ждет, если не образумишься.

Семинариста эти слова не испугали.

— Мне слово нужно.

— Терпежу, что ли нет?

— Совсем нет. Руки на себя наложу. Мне жениться надо, без этого до прихода не допустят. А при жене мне обратно дороги не будет. Так надо пораньше. Вдруг так потянет, что придется из семинарии уходить.

На этом стенания несчастного были прерваны отцом:

— Тебе одному в грех входить стыдно, а грех тянет, не отпускает. Вот ты и решил других туда затянуть. Дескать, не я виноват, не подтолкнули бы меня, чистым бы ходил. Да я в таких делах не помощник.

Отец с такой силой распахнул дверь, к которой я прижималась, что совершенно, казалось, расплющил меня. Я закричала, кое-как выбралась из щели и тут же столкнулась с молодым человеком, подталкиваемым отцом. Я снова закричала, теперь уже ошпаренная прикосновением того, кого еще час назад готова была любить. Как я обманулась, как коварно обманули меня чужая мука и темные окружья глаз!

Сейчас мне уже за пятьдесят, а ничего не изменилось.

Я не так много в жизни читала. Все другое занимало. Да, кстати, и не стыжусь в этом признаться. Понимаю, что главное было вложено в меня уже при рождении. (Так и отец говорил.) Из Лескова помню только один рассказ про женщину — Домну, как она до смерти влюблялась. До смерти — тут значит и силу, и года. Разумеется, то, что я сохранила в памяти только этот рассказ, умысел судьбы. Ведь узнала я его, когда еще не могла понимать суть. Не сама любовь, а придумка про свою любовь дорога, про свои мучения во имя любви, своей же. Пустота на месте любви страшна, вот и пытаешься зацепиться за кого-нибудь в надежде переложить хоть часть своего страха. Отец говорил: «Жизнь жалости к человеку не знает. Ей и не положено, на то Бог есть».

Дуня очень любила всякие растения вообще и тосковала по земле, несмотря на городское свое воспитание. Однако все, что она могла позволить себе в Петербурге, — выращивание цветов в горшках.

Надо сказать, что я никогда не замечала в отце склонности к домашнему садоводству. Но однажды застала отца за странным для него занятием. Он копался в горшке, кажется, с фиалками, который стоял на кухонном окне. Я спросила, что он делает. Отец как-то испуганно обернулся на мой голос и скомканно ответил:

— Да так, ничего.

Поспешно отряхнул руки и отошел прочь.

Через некоторое время я увидела, что отец подолгу стоит, как бы высматривая в горшке. Вздыхает. И расстроенный, уходит.

Наконец я решилась:

— Что там такого?

Отец, застигнутый врасплох, ответил:

— Я косточку посадил. А ничего не растет. Месяц уже. Поливает ли Дуня этот цветок?

Дуня исправно ухаживала за цветами. Через несколько недель я увидела в горшке новый росток. Нежно-зеленый. Тут же бросилась за отцом.

— Слава тебе, Господи!

В этом восклицании отца было столько радости, будто произошло нечто долгожданное, особенное.

— А что посадил?

— Лимон.

Я не удержалась и рассмеялась. Отец тоже рассмеялся. Обнял меня и велел смотреть за ростком.

Может, в одном горшке двоим было тесно или по какой-то другой причине (ведь лимон капризен), через некоторое время росток зачах. Я не без робости сказала отцу об этом.

Он напустился на Дуню. Мол, та плохо поливала. Дуня оправдывалась, что поливала.

— Значит, залила, — настаивал отец.

Он расстроился всерьез.

За обедом в тот день он спросил, нет ли в доме лимона. (Надо сказать, что у нас в доме всегда было в достатке и более того разных фруктов — гости приносили.) Лимона не было. Отец велел купить.

Когда запыхавшаяся Дуня вернулась, отец просто вырвал у нее из рук фрукт и отправился на кухню.

Мы ждали в столовой. Через некоторое время отец вернулся совершенно удовлетворенный. На шелковой рубахе и под ногтями была земля, но он, нисколько не смущаясь, сел за стол и продолжил обед.

А на кухне мы с Дуней обнаружили вырванную с корнем фиалку. И не просто вырванную, а растоптанную, изломанную. Земля же в горшке была аккуратно разрыхлена и обильно полита.

Дуня, вздыхая, убрала с пола. Поворчала, но отцу ничего не сказала.

Через некоторое время лимон проклюнулся. Рос на удивление быстро. Отец подолгу стоял возле него, щупал листики, нюхал. Но вскоре росток зачах. Дуня, протестуя против варварского отношения к ее фиалке, к лимону не подходила, поливал его сам отец, и винить на этот раз было совершенно некого.

Отец ходил сумрачный, даже злой. Однажды он заговорил со мной поздно вечером после ухода наших обычных гостей. Он зашел на кухню, где я сидела у теплой плиты, читая что-то романтическое, приобнял меня за плечи.

— Вишь, как пусто. Ни цветов, ничего у нас нет.

Я обернулась. В его голосе были тоска и отчаяние. То и в самом деле были плохие времена — шестнадцатый год, конец лета…

— Что ты, папа, все наши здоровы, слава Богу, остальное тоже наладится.

Отец погладил меня по руке, как он это делал всегда, — от локтя к ладони, широкими взмахами, — и отошел к окну.

Теперь он стоял ко мне спиной. Руки сложены на груди, голова опущена.

— А что же Дуня фиалку, что ли, выбросила? Неужто нельзя было спасти?

Я не сразу поняла, про что говорит отец.

— Так ты же ее измял, только выбросить и оставалось.

Помолчали. Я подошла к окну и стала рядом с отцом.

Он взял меня за руку. Но не сжал ладонь, как обыкновенно, а держал мою в своей.

— А ты лимоны не любишь, — почему-то сказал отец, глядя не на меня, а в темную улицу.

— Кислые они, — ответила я первое, что пришло в голову.

— Верно, кислые, а я вырастить хотел. Уж так хотел.

Я расхохоталась.

— А фиалку Дунину зачем вырвал?

— Как затмение на меня нашло. Она ж мешала.

— Так и потом твой лимон не принялся.

— Верно. Но то ж потом. Дуня и теперь злится?

— Да уж не злится.

— А чего не сажает снова?

Я пожала плечами. Постояли молча. Потом отец вышел.

Больше он не предпринимал садоводческих шагов. Дуня же снова посадила цветы, да не одну фиалку, а несколько, хоть и одинаковых, в два горшка. Цветы удивительно быстро разрослись, хоть и были посажены в неурочное время.

Потом я не однажды видела лимонные деревья в местах, где они, казалось, совсем не могли расти, и всякий раз вспоминала отца и его попытку.