Генерал Карбышев

В барак вошел блоковой, поляк по национальности. Карбышев, встревоженный, быстро поднялся с нар, надел на голову арестантский берет, а поверх полосатой куртки такой же „мантель“ — подобие пальто, и вышел вместе со мной из барака во двор. Было заметно, что Дмитрий Михайлович чем-то расстроен. Я спросил, в чем дело, он ответил:

— Этот блоковой, в отличие от других польских заключенных, убежденный фашист-пилсудчик. Ненавидит русских. А так как в блоке других русских нет, то всю свою злобу он вымещает на мне… Да стоит ли уделять ему внимание…».

В другой раз Карбышев засыпал Белоруцкого вопросами о концлагере Освенцим — Биркенау. Сколько в нем заключенных, сколько среди них советских людей и кто они. Интересовался работой подполья, из кого оно состоит. Полюбопытствовал даже, люди каких национальностей преобладают, каковы их взаимоотношения.

Когда Карбышев узнал, что в лагере и его филиалах более 200 тысяч мужчин и около 100 тысяч женщин, среди которых большинство политические заключенные, он воскликнул:

— Так ведь это силища! Ее бы собрать в кулак и ударить по насильникам!

Чувствовалось, что ему хотелось самому поскорее включиться в борьбу.

Для наглядности Белоруцкий начертил Дмитрию Михайловичу на песке примерный план концлагеря, с его полями, блоками, газокамерами, крематориями, виселицами. Упомянул рабочие команды заключенных: «Канаду» и «Мексику». Дмитрий Михайлович спросил:

— Почему американские названия?

— Так условно назвали их фашисты, чтобы не вызвать излишней подозрительности у своих жертв…

1944 год был самым тяжелым для узников Освенцима. Ежедневно из разных стран Европы прибывали транспорты с заключенными. Тысячами отправляли их в газокамеры. Особенно зверствовали эсэсовцы с апреля до сентября. Как раз в эти месяцы в лагере находился Карбышев. Бывали дни, когда в крематориях и на кострах сжигали в сутки до 15 тысяч человек. Крематорий дымил, и костры во рвах горели днем и ночью.

Вот «исповедь» самого коменданта лагеря, эсэсовского палача Рудольфа Гесса:

«…Я был начальником лагеря Освенцим с 1 мая 1940 года по 1 декабря 1943 года. Я думаю, что по крайней мере два с половиной миллиона жертв было там истреблено путем отравления в газовых камерах и сожжения и по меньшей мере еще полмиллиона человек погибло от голода и болезней. Таким образом, общая цифра погибших достигает приблизительно трех миллионов человек, т. е. 70 или 80 процентов всех лиц, направленных в Освенцим в качестве заключенных. Остальные заключенные попали в число отобранных для использования на принудительных работах… Среди казненных и сожженных лиц было приблизительно двадцать тысяч русских военнопленных, которые были изъяты гестапо из лагерей для военнопленных.

Массовое истребление заключенных путем отравления газом началось в конце 1941 года и продолжалось до осени 1944 года.

В июне 1941 года мне было приказано позаботиться об оборудовании для истребления заключенных в Освенциме.

Я поехал в лагерь Треблинка, чтобы ознакомиться с тем, как там проводилось истребление. Начальник лагеря в Треблинке сказал мне, что он ликвидировал восемьдесят тысяч человек в течение полугода. Он применял газ моноксид, но я считал, что этот метод не очень эффективен. Поэтому, когда я устроил в Освенциме помещение для уничтожения, я применял „Циклон Б“ — кристаллизованную синильную кислоту, которую мы бросали в камеру смерти… Люди умирали в течение 3-15 минут.

Другим усовершенствованием, которое мы провели по сравнению с лагерем Треблинка, было то, что мы построили нашу газовую камеру так, что она могла вместить две тысячи человек одновременно, а в Треблинке десять газовых камер вмещали по двести человек каждая. Жертвы мы выбирали таким образом: в Освенциме два дежурных врача осматривали заключенных, прибывших транспортами. Заключенных направляли к одному из врачей, который тут же на месте принимал решение. Пригодных к работе направляли в лагерь, остальных же немедленно посылали на фабрики истребления. Маленьких детей истребляли всех, так как они не могли работать на „великую Германию“.

Еще одно усовершенствование, которое мы ввели по сравнению с Треблинкой. В Треблинке жертвы всегда знали, что они умрут; у нас жертвы думали, что их подвергнут санитарной обработке. Конечно, часто они догадывались о наших действительных намерениях, и тогда начинались бунты и возникали затруднения. Очень часто женщины пытались спрятать своих детей под одеждой, но, конечно, когда мы обнаруживали их, мы отправляли их в камеры уничтожения. Нам было приказано проводить все это истребление тайно, но ужасающий тошнотворный смрад от постоянного сжигания трупов заполнял всю территорию, и все население, проживающее в окрестностях, знало, что в Освенциме проводилось истребление людей…» [20]

Этот концлагерь гитлеровцы построили в Силезии, в 250 километрах от Варшавы и в 50 от Кракова, на правом берегу реки Солы, впадающей в Вислу. Глухая, болотистая, затопляемая разливом рек долина. Поблизости от Освенцима — хребты Бескидских и Карпатских гор.

Места, знакомые Карбышеву по первой мировой войне. Он и тогда был часто на волоске от смерти, смотрел ей смело в лицо. Но тогда он сражался, а теперь велась гнусная война без правил с беззащитными. Гитлеровские солдаты уподобились мародерам, разбойникам с большой дороги.

И Дмитрий Михайлович презирал и ненавидел своих палачей. Они это чувствовали и мстили.

Будучи узником Освенцима, лейтенант П. И. Мишин встретил однажды Дмитрия Михайловича. Это было в апреле 1944 года.

«…Помню, идет Д. М. Карбышев в деревянных колодках, в полосатой одежде хафтлинга (арестанта) по залитой солнцем дорожке. Идет спокойно, как бы не замечая сопровождающего его сзади злобного бандита — лагеральтестера (старшины лагеря) Франца Даниша. А тот, как всегда, вооружен дубинкой, опирается на нее и изредка помахивает ею. Генерал тяжело шагает в жестких деревянных башмаках, путаясь в непомерно длинном халате, выбиваясь из сил. Холодный весенний ветер развевает полы его изодранного одеяния, обнажая костлявые белые ноги.

Генерала Карбышева поместили в блок советских военнопленных. Это был, как и все другие, деревянный барак с вечно сырым земляным полом. Когда-то он служил конюшней, а теперь, возможно, был последним кровом для людей.

Советские военнопленные работали на осушке болот, строительстве дорог. Однако генерала Карбышева немцы не послали ни в одну из этих команд. Не потому, что они проявляли особое уважение или расчет на смирение генерала. Нет. Высшее начальство предпочитало держать таких опасных людей, как Карбышев, только в лагере, под своим постоянным неусыпным надзором.

Оставаясь днем в пустынном лагере, такой человек имел уже меньше контакта и связи с широкой массой заключенных, не мог оказывать на них должного влияния, у него почти не было шансов на побег. Что касается физических и моральных методов изнурения такого человека, то они были еще более утонченными, чем в рабочей команде.

Генерал Карбышев вместе с другими штрафниками попал в лагерную команду „заубермахен“ (уборщиков). В их обязанности вменялось с раннего утра до позднего вечера ходить с метлой и вылизывать аппельплац, вычищать уборные, помойные ямы.

В лагерных условиях это был сизифов труд, ибо границей между порядком и беспорядком во всех случаях был произвол надсмотрщика.

Как штрафник, я тоже работал в лагерной команде „вешерай“— прачечной, и мне чаще, чем другим русским, приходилось видеть нашего генерала. Однажды я проходил по лагерю в бельевую кладовую и встретил по пути Карбышева. Он шел, еле ступая, тяжело передвигая, точно свинцом налитые, опухшие ноги; натянутая кожа светилась синими и желтоватыми прожилками. Одной рукой он опирался на шест метлы, а другой тяжело тянул тележку, доверху наполненную мокрым песком. Я поздоровался и спросил, как чувствует себя генерал в Биркенау. Карбышев поклонился и ответил: „Хорошо, бодро, как в Майданеке“. Мне было неловко за свой вопрос. Я понял, какую надо было иметь огромную силу воли, чтобы так легко сказать об ужасном.