Сдача и гибель советского интеллигента, Юрий Олеша

А Олеша говорил совсем не так. Он говорит совсем без боли, без этой ужасной деревянной кувалды и татарского ига.

"Но я вспоминаю: в некоторых местах она (музыка Шостаковича. - А. Б.) всегда казалась мне какой-то пренебрежительной... Эта пренебрежительность к "черни" и рождает... те неясности, причуды, которые нужны только ему и которые принижают нас".

Д. Заславский говорит:

"Если композитору случается попасть на дорожку простой и понятной мелодии, то он немедленно, словно испугавшись такой беды, бросается в дебри музыкального сумбура, местами превращающегося в какофонию"3.

1Д. Заславский. Об опере "Леди Макбет Мценского уезда". В кн.: "Против формализма и натурализма в искусстве". М., 1937, с. 7.

2 Там же, с. 6.

3 Там же.

А Олеша говорит:

"Мелодия есть лучшее, что может извлечь художник из мира. Я выпрашиваю у Шостаковича мелодию, он ломает ее в угоду неизвестно чему, и это меня принижает..."

Мелодия, мелодия...

То есть я хочу напомнить, что мелодия Ю. Олеши ничем не отличалась от той, которую наигрывала наиболее просвещенная часть интеллигенции этой сложной, а в отдельные моменты даже противоречивой эпохи. Но зато как она звучит у Д. Заславского и как у Олеши!.. Разница этих звучаний говорит сама за себя.

Конечно, то, что Олеша сказал о Шостаковиче, было придумано не вдруг. Это было выношено давно, накапливалось, созревало. Он сам говорит: "Мне всегда казалось, что в музыке Шостакови-ча есть нечто такое..." Но говорить это раньше, когда Шостакович имел успех, на который никто не посягал, он не хотел. Олеша был мягким и деликатным человеком, ему казалось неуместным омрачать радость своего друга. Вот когда у друга начались неприятности, тут он понял, что дальше молчать нельзя, что это может только повредить Шостаковичу, если тот не узнает горькую, но, увы, необходимую правду. И он вместе с Д. Заславским и другими товарищами, которые больше всего ценят газету "Правда" и понятное советскому народу искусство, ее - правду сказал.

Речь Юрия Карловича Олеши была одной из самых ранних и одной их самых блестящих моделей предательства образца 1934-1953 годов. Многие, даже более талантливые люди делали это гораздо хуже. Но в то же время она не была совсем уже неожиданной Кипридой на берегах общественной мысли нашего отечества. С этой точки зрения она кое-что теряла в оригинальности замысла. Но субъективно никаких плагиаторских намерений у Ю. К. Олеши не было, поскольку он был невежественным человеком и не знал откуда берет. Конечно, объективно значение его модели понижается в связи с тем, что главную идею связь всех явлений жизни - он все-таки заимство-вал. И заимствовал он ее не их комплекта журнала "Нива" за 1906 год, и не из комплекта журнала "Красная Нива" за 1926 год, и даже не из бесед с соседом учителем, а заимствовал он ее у известного философа Гегеля.

Влияние же определенного рода идей Гегеля (в нелучшие времена) на общественную жизнь России предшествующего исторического периода было сложным и не во всех случаях безоговорочно прогрессивным.

Об этом странном явлении историк говорит так:

"...мощь николаевского государства, не внушавшая в себе никаких сомнений и вне России, на время ослепляет ищущие умы, и, закрывая глаза на грубый эгоизм сословно-бюрократического строя, они готовы, ради прекрасного в фантазии целого, подавить законные права и притязания составляющих целое частей"1.

1 Ч. Вертинский (В.Е. Чешихин). Сороковые XIX века. В кн.: "История русской литературы XIX века". Под редакцией Д. Н. Овсянико-Куликовского, тома I-V, т. II, М., 1911, с. 91.

Как мы видим, Юрий Олеша воспринял далеко не лучшую идею из диалектики великого философа.

Однако, кроме восхождения к указанному автору, была внутренняя опора на менее удаленный прецедент.

Выступление Олеши было полно предвидений и предчувствий.

В частности, весьма знаменательным оказалось предчувствие грядущей победоносной борьбы с космополитизмом, одной антипатриотической группой критиков, а также предвидение блестя-щих успехов на драматургическом поприще, связанных с появлением нескольких проникновен-ных произведений.

Писатель, ранее думавший, что в вечной тяжбе поэта и общества прав поэт, под влиянием блестящих успехов окружающей действительности прозрел и увидел, что поэт никогда прав быть не может.

Совершенно убежденный в собственной честности, прелести и обаятельности, Юрий Олеша убедил себя в том, что Шостакович делает нехорошее дело. Юрий Олеша позволил решительно пересмотреть свое предшествующее мировоззрение, полное ошибок и заблуждений. После пере-смотра во всей своей угрожающей и страшной наготе представилась ему пропасть: не осуждая, не проклиная, не оплевывая, отравлялся он чуждой нам оперой.

Это было время ранних и дальних выстрелов еще одной, уже второй мировой войны.

Как обрушившееся здание, была весть о гибели испанского города, имя которого несло отзвуки канонады - Гвадалахара.

На разных широтах искрились войны, обугливались и голодали люди.

Социология Планеты была черной, красной и дымной.

Рушились города и разрушались концепции.

В эпохи, когда происходят события, угрожающие человеческому существованию, легче, чем в другое время, заставить людей понять, что они должны делать не то, что им кажется естественным и нужным, а то, что им рекомендуют лица, помещенные для этого на специальную историческую вышку, с которой открываются широчайшие перспективы. Поэтому вместо того, чтобы делать то, что кажется естественным и нужным, люди начинают делать то, что считают нужным люди, попавшие на вышку, как выясняется впоследствии, благодаря единственно внешним условиям.

Были поиски и смятения, и некоторые интеллигенты были иногда вполне искренни в этом занятии.

Андре Жид еще любил советскую власть.

Советская власть еще любила Андре Жида.

Пикассо, который тогда еще не был борцом за мир, писал пессимистические картины.

Мальро, который тогда еще не был министром в правительстве де Голля, писал оптимистичес-кие романы.

Чуткий художник Юрий Олеша прислушивался к дыханию Мира, к тому, что говорят, кого хвалят, кого ругают.

Хвалили Мальро, ругали Пикассо.

Искренне и проникновенно Юрий Олеша говорил:

"По миру мечется нервный, вдохновенный, умный Мальро, и всякий раз он прилетает к нам. Он более рафинирован, чем все наши формалисты, он более утончен, больше видел и знает, - однако его душа, душа настоящего артиста видит, что идея Запада умерла... Неужели ему, который даже такого большого, такого первого в своем смысле художника, как Пикассо, считает уже мертвым, - неужели ему интересны эпигоны, подражатели, эклектики, какими являются наши формалисты?"1

1 "Великое народное искусство. Из речи тов. Ю. Олеши". - "Литературная газета", 1936, 20 марта, № 17.

А после того как Олеша понял, что Шостаковичу следует крепко задуматься над своими ошибками, и после того, как с помощью хорошего Мальро он поносил плохого Пикассо, в том же театре, что и раньше, снова была поставлена опера, которая в течение четверти столетия - максимальный срок тюремного заключения - была олицетворением всего самого отвратительно-го и гнусного в искусстве и уборке зерновых. Та опера, на которую ссылались каждый раз, когда нужно было показать, к каким серьезным последствиям может привести необдуманная любовь к музыке и притупление бдительности в эпоху победоносной ловли шпионов. И когда нужно было показать, кто враг номер один, тогда называли оперу Шостаковича и империалистическую политику Черчилля.

Но все меняется и иногда даже советская власть это замечает.

Пикассо становится борцом за мир и великим художником.

Мальро становится министром в правительстве де Голля и соответственно ничтожным писакой.

И то и другое совершенно естественно, потому что, если у художника отсталое мировоззрение, то он оказывается совершенно бесплодным, и наоборот: если он обладает передовым мировоззре-нием, то с каждым днем делает все большие и большие творческие успехи. Особенно ярко это раскрывается на сопоставлении Гете, мировоззрение которого (особенно во второй период) страдало серьезными изъянами, с Евг. Долматовским, который с каждым днем делает все большие и большие творческие успехи.