Море житейское

- Да, - восклицает Анатолий, - так мне и надо было ответить.

Ваня неожиданно спрашивает:

- А почему кружки после чая не надо мыть?

- Как так?

- Да, не надо, это я распорядился, - говорит вождь. - В немытой кружке вкус нарастает. И вообще, в закопченной сверху и черной внутри кружке есть что-то партизанское, фронтовое.

Приходится соглашаться.

Выстилаем коротенькими бревешками ступеньки к источнику. Решаем сделать и другой ряд ступенек. Чтобы по одному ряду спускались, а по другому поднимались, не мешая друг другу.

Как пролетел день, не заметили. И не присели ни на минуту, только то и посидели, что за обедом. Очень много надо сделать, и чем больше мы делаем, тем еще больше остается. Надо заборчики у купели. И разделяющие мужчин и женщин, и укрывающие от любопытных. Надо вешалочки, какие-то крючки для одежды, надо полочки, все надо. Молчаливый Саша устраивает вешалки гениально просто: это сучья сосны с большим количеством сучков. Отчистил, приколотил, залюбуешься. Такие бы в городскую квартиру.

Бригадир пишет номера на щепочках, переворачивает, предлагает брать. Это очередность погружения в купель. Ему достается первый номер. Тут, по ходу работ, после жеребьевки, начинаются словесные упражнения на тему номеров и «остолбенели мужики». Это Толя рассказал стихи, которые были к столетию вождя. Как не могли мужики расколоть чурку, и как подошел к ним невысокий лысоватый человек. «Развалил он чурку на поленья лишь одним движением руки. Мужики спросили: “Кто ты?” - “Ленин”. - И остолбенели мужики».

- За бревно схватились первый с пятым, и остолбенели мужики, -это Леша.

- Под бревно попали первый с третьим, и остолбенели мужики, -это Володя.

- Хлопнулся в источник номер первый, и остолбенели мужики, -Это повар.

Толя, элегически:

- В разгоне любви коростельной, в цветущем во лесе густом, коростелька осталась нестельной, первый номер повинен в том.

- Размер неважен в конце, - критикует Леша.

- Именно так! Неважен! А первый номер отважен, - Толя разошелся, говорит без остановки сплошь экспромтами: - Чай пили вечером прекрасным, а птички пели за горой, за бригадиров седовласых, за первый номер и второй.

- Ой, ребенки, - смеется бригадир, - умора с вами.

- Слово, речь - это словесная пища, - сообщает Толя, - мы ею питаемся и сами ее производим. Русская словесная пища требует приправ: анекдотов, юмора, острого словца, она одна такая. Почему мы победили -спасибо «Теркину», почему бойцов ждали жены и невесты - потому что «Катюшу» пели. И гвардейский миномет тоже «катюша». Неизвестно еще, какая Катюша сильнее била фашистов. Высокопарно я сказал, наверно...

- Но верно, - одобряет Леша.

Я спохватываюсь: ведь вечер, надо бежать к костру, разогревать ужин. Хорошо, много рыбных консервов. Но и их надо вскрыть и разогреть, смешав с остатками картофеля и каши.

За ужином бригадир вспоминает: «У нас есть палатка, можно в домике не задыхаться от духоты. Ставьте!»

Но до того неохота нам, уставшим, возиться с ее установкой, что мы с удовольствием внимаем экспромту поэта:

- Палатка - это не яранга, нам души горечью свело, но мы вернемся бумерангом сюда, в Горохово село. Раскинем мы свои постели под крик все той же коростели. И будет пухом нам земля под крик того коростеля. - И подкалывает бригадира: - Мятежный дух у нас не помер: бежит за птичкой первый номер.

Тут и Леша воспрянул:

- Вот номер первый сгоряча швыряет дротики с плеча. И племя зрит ему во след: добыча будет или нет?

- Ой, ребенки, - привычно смеется бригадир.

Но сегодня назревает нечто. Толя просит внимания:

- Нет ни еврея, ни арапа, ни грома с молнией, дождя, страшнее нет, ребята, храпа вчера поддавшего вождя. Пока он всю округу мает таким звучанием своим, все племя грозно понимает: переворот неотвратим. И будет новая эпоха, другой устав, другой закон и что уже царем Горохом в Горохове не будет он.

- А кто вождь? - спрашиваем все мы. - Бригадир?

- Пока не знаю, - отвечает Толя, - но излагаю точку зрения: что такое бригадир? Говоря по-рабоче-крестьянски, бугор, шишка на ровном месте, говоря по-уголовному, пахан, говоря по-демократически, авторитет. Все это хило, не мило, уныло. Нужна яркость в названии. Кто он, наш любимый, все понимающий, во все вникающий, единственный, безальтернативный, ведущий за собой? Как, как его назвать? Главарь, атаман, закоперщик, вдохновитель и организатор всех наших побед? Как? - Толя делает мхатовскую паузу. Мы молчим. - Имя ему я уже провозгласил в стихах. Цитирую из себя: «вчера поддавшего вождя». Имя ему как?.. Вождь!

Мы и так давно считаем его вождем, но не было же общих демократических выборов. Пока он нелегитимен.

- Ну, ребенки, - стесняется бригадир.

- А ты решил, что ты уже вождь? - вопрошает Толя. - По менталитету ты тянешь, а по харизме? Выбирать надо вождя, выбирать, а ты самопровозглашаешься. Самоидентифицируешься. Рановато презенти-руешься. Преждевременно себя вождем позиционируешь.

Бородатый Саша рассуждает:

- У нас бригадир больше как вроде завхоз. А вождь понятие ранне- и средневековое плюс Ленин-Сталин. И как совместить?

- Сейчас надо не умничать, а раздеваться и осматриваться от клещей, - сурово говорит Анатолий. - Клещ ползает два часа перед тем, как впиться. Два часа дано на его обнаружение. Надо слушать зуд.

- Племя в груду, слушай зуду, - тут же возглашает Толя. - Главный труд - слушать зуд. О, дождь, на плешь нам не плещи, по нам скитаются клещи.

И в самом деле накрапывает дождик. Дождинки, падая на костер, как бы вспыхивают, вздыхают коротко.

Клещей на телах не обнаружено. Идем в храм на вечернее правило. Ваня не хочет идти спать, тоже идет с нами. Леша доволен сыном, сообщает:

- И души и тела чисты, шагаем в церковь я и ты.

Толя:

- Я плакал около березы, и гас костер, приемля слезы.

Володя подсобляет свергать бригадира:

- Кто первым был, тот стал последним, но сохраняет нервы средний.

Зажигаем свечки. Кажется, только что читали вечернее правило, а

сутки пролетели. То есть они были длинными, не как в городе, здесь время протяжнее, но все равно летящее. Еще три дня, и пойдем со всеми дальше, в Великорецкое. Завтра они выходят из Вятки.

Перед сном ходил за водой для утреннего чая. В лесу, наедине с собой, громко, не стесняясь своего плохого голоса, запел. Птицы смолкли. То ли испугались, то ли заслушались. «Настало время мое».

* * *

Под холоднющим дождем пришлось идти в другой раз. Думали, машина довезет. Как и в тот раз, забуксовала. Вытаскивали. Еще попытались ехать, вообще сели. Вытаскивали. Все в глине. Дождь хлещет. Вещи разобрали, надо идти.

- Господь труды любит, - говорит вождь. - А вы комфорта хотели. Крестоходцы это не крестоедцы.

Никто иначе и не думает. Не идем, а ползем. Не до разговоров. Усталость полезна. Молитва усиливается. Отдых под деревом. Знаем, в вещах не только продовольствие, топоры, лопаты, пила и гвозди, но и лекарство от простуды. Молчим. А как вождь? Молчит. Спасает поэт: «Глас вопиющих из-под ели вождь слышал. Только еле-еле».

Вождь, выдержав мхатовскую паузу, отмеряет по полпорции. Читаем «Отче наш». Малостью подношения не оскорбляемся. Это только начать. И поэт вскоре: «Таким людям нельзя не восхищаться, когда с им^м я вынужден общаться». Вождь ценит поэзию, наливает. Да и нести будет полегче, груз уменьшается.

В Горохово пришли измученные. Сразу видно, тут после зимы снова все заилилось, ступени к источникам размыты, подходы к купели заросли. И это за один год. А когда пятнадцать лет назад, после пятидесятилетнего запустения, тут прорубались, пропиливались, каково было? Нет, нынче все фруктово. Хотя пришли, конечно, уставшие. Может, ради первого дня посидим у костра? Да где там, с нашим вождем...

Костер, конечно, запылал - моя работа, они пошли начинать что-то делать к источнику. Праздничный обед - салат, картофель с тушенкой, гречка, чай-чаек-чаище с медом - обеспечу за два часа. Тушенку надо съесть сегодня, так как завтра начинаем поститься перед причастием.