Правительницы России

Нетрудно понять, какие возможности представлялись молодому красавцу, к тому же имевшему успех у множества женщин, что засвидетельствовано документально, у Екатерины Алексеевны, прошедшей хорошую школу распутства и любившей более всего неуёмные плотские утехи, истовой поклонницы Венус и Бахуса, умевшей к тому же держать язык за зубами, тем более что провал конспирации в таком деле мог означать и для неё и для Монса только одно — смерть.

Оставаясь при ней в гостиницах, участвуя в празднествах, организовывая пиры, путешествия и ночлеги, мог ли Виллим Иванович вести себя как евнух? Можно даже поставить вопрос по-иному: позволила бы ему тридцатилетняя, часто одинокая, но склонная к разврату и пьянству Екатерина вести себя по-монашески?

К тому же Екатерине нельзя было отказать в смелости и авантюризме, а её неистовая страсть к плотским утехам просто брызгала из глаз.

Прибавим к этому и то, что Петра часто не бывало с Екатериной, а она хорошо знала, чем занимается её муж, когда её нет рядом с ним. Всё это играло не последнюю роль во взаимных отношениях треугольника — Пётр, Моне, Екатерина. Наконец, между ними всегда незримо стояла и Анна Моне, о которой каждый мог думать одно и то же: если царю Петру и Анне Моне можно было любить друг друга или, по крайней мере, не скрывая ни от кого, делить ложе, то почему то же самое, к тому же тайно, нельзя делать царице Екатерине и Виллиму Монсу?

Как бы то ни было, но и Моне, и особенно Екатерина были настолько изощрённы в сохранении тайны, настолько осторожны и опасливы, что их отношения очень долгое время оставались строго секретными. Сколь это ни банально звучит, но обманутый супруг узнал обо всём последним.

...Звезда Виллима Монса взошла в зенит после того, как император Пётр Великий решил короновать императорской короной и свою жену Екатерину. 27 февраля 1724 года первые персоны государства прибыли из Санкт-Петербурга в Москву и стали готовиться к участию в коронации, которая подготавливалась тщательно и серьёзно, с немалыми затратами и совершена была более чем через два месяца — 7 мая.

Задолго до этого для Екатерины были заказаны в разных европейских столицах необычайно пышное, с превеликим множеством драгоценных камней коронационное платье, императорская корона и парадная золочёная карета, украшенная символами верховной власти.

Весь двор, весь генералитет, военный и статский, все иностранные резиденты, Правительствующий Сенат и Святейший Синод, бургомистры многих городов европейской части России, богатейшие заводчики и купцы, учёные и художники, которые через полгода после этого вошли в первый состав Петербургской Академии наук и художеств, ханы кочевых и оседлых инородческих орд, бароны Прибалтики и князья Кавказа и Закавказья — словом, вся правящая Россия, которую Пётр называл не страной, а частью света, в которой как в котле перекипели более ста народов и государств, прибыла в Москву, чтобы ощутить себя единой великой империей — мостом между Европой и Азией.

И в этом сонме верноподданных, столь разительно отличавшихся от участников коронационных торжеств 1682 года, когда у тронов Петра и Ивана стояли одни лишь долгобородые бояре и архиереи, не было никого, кроме самого Петра, кто достоин был бы надеть на голову Екатерины императорскую корону.

Не было и патриарха, который ранее венчал царей, подобно тому как Папа короновал императоров Священной Римской империи.

... После того как Пётр надел на голову Екатерины корону, щедро стали раздаваться награды и милости — деньги, чины, титулы, поместья, ордена и новые повышения по службе. И одним из первых был отмечен верный Виллим Моне, ставший отныне камергером двора, что соответствовало по нововведённой петровской «Табели о рангах» званию генерал-аншефа по армии и действительного тайного советника по статской службе.

Казалось, звезда Виллима Монса так и будет стоять в зените, как вдруг, через полгода, 5 ноября, мелкому дворцовому лакею Ширяеву на Невском проспекте некий незнакомец вручил письмо и сказал, что письмо это с почты и предназначается ему и хорошо, мол, что письмоноша так удачно встретился с ним. Когда же Ширяев распечатал конверт, оказалось, что внутри находится ещё одно письмо — на имя государя.

Ширяев, увидев послание, предназначенное царю, покрылся холодным потом, ибо всем дворцовым служителям под страхом батогов и изгнания со службы было наистрожайше запрещено принимать чьи-либо челобитные и письма на имя государя. Но здесь был другой случай: Ширяев, принимая пакет, не знал, что находится внутри него, и это его вполне оправдывало. У лакея хватило ума не распечатывать конверт, адресованный Петру, и он отнёс письмо к кабинет-секретарю императора Макарову и отдал его в собственные руки его превосходительства, объяснив, как письмо оказалось у него.

Как впоследствии выяснилось, Петра извещали, конечно анонимно, что Виллим Моне, Иван Иванович Суворов — брат Василия Ивановича Суворова и дядя будущего, тогда ещё не родившегося, великого полководца, а вместе с ними царский шут Балакирев и особо доверенный Виллима Монса стряпчий Егор Столетов якобы замыслили покушение на жизнь и здоровье императора. Полагали, что в письме шла речь и о любовной связи Виллима Монса с Екатериной Алексеевной. Такое предположение в ближайшем будущем убедительно подтвердилось всем ходом событий — вновь кровавых и грозных, как и в прошедшие не столь давно времена.

10 ноября в величайшей тайне Пётр сам отправился допрашивать Монса. Как только Пётр вошёл в комнату, где Виллим Иванович ждал допроса, и только взглянул на камергера, ещё не успев проронить ни звука, Моне упал в обморок и долго не приходил в чувство. Казнь Глебова и его сообщников была ещё свежа в памяти, и Моне понимал, что если Пётр так поступил с любовником своей бывшей, к тому же нелюбимой, жены, то что он мог сделать с безумцем, совратившим его любимую жену и мать его троих дочерей? Было видно, что Моне — не Глебов и запираться не будет, что он чистосердечно во всём признается и до пытки дело, возможно, и не дойдёт.

Писавший протокол барон Черкасов записывал далеко не все вопросы Петра и ответы Монса, а только те, что касались подарков и всяческих иных подношений, которые брал Виллим Иванович за представление в выгодном свете челобитных и прочих бумаг царю и царице и которые никак нельзя было расценить иначе, чем взятки.

На все вопросы Моне отвечал пространно, по возможности чистосердечно, всемерно стараясь, чтобы до пытки не дошло.

После того допросили и его сестру, Матрёну Ивановну, в замужестве генеральшу Бал к. И ей предъявили обвинения во взяточничестве, и она тоже во всём чистосердечно призналась.

Число взяткодателей оказалось столь велико и многообразно, что Пётр приказал отряду преображенцев пройти по улицам Петербурга с барабанами, а при них должны были идти и бирючи-глашатаи, которым надлежало призывать жителей столицы дать чистосердечные показания в том, давал ли кто из них взятки Виллиму Монсу или его сестре. За утайку и плутовство обещано было строгое наказание. Страх перед Петром был столь велик, что до самой смерти императора, случившейся через два месяца после этого, к Санкт-Петербургскому полицмейстеру де Виейре поступили десятки повинных от лиц всех состояний, преимущественно же от высшей знати — царевен Анны Ивановны и Прасковьи Ивановны, князей Репниных, Троекуровых, Вяземских и даже от самого светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова.

Верховный суд, не разбирая всех материалов — да их тогда ещё и не было, — ограничился установлением трёх бесспорных фактов мздоимства. И так как по Указу от 25 октября 1723 года взяточничество на государственной службе каралось смертью и конфискацией имущества, Моне был приговорён к смертной казни.

Пётр приговор утвердил.

15 ноября Монса, Столетова, Балакирева и Матрёну Балк перевели в Петропавловскую крепость. Сообщников Монса приговорили к наказанию кнутом и ссылке. Ивану Суворову удалось оправдаться.

Оставшись один, Моне в ночь перед казнью написал по-немецки стихи, которые в подстрочном нерифмованном переводе звучат так: