Жизнь поэта

Петербург был прекрасен. Но «дух неволи», страх и скука сковали холодную, официальную столицу самодержавной монархии. «Петербург стал суше и холоднее прежнего, - писал Вяземский 18 апреля 1828 года, - общего разговора об общих человеческих интересах решительно нет».

Многих уже не было в столице, многих не стало, и Пушкину радостно было встретиться с Жуковским, Гнедичем, Плетневым, Дельвигом.

Но рядом с близкими друзьями поэта жили в Петербурге Бенкендорф и Дубельт, Булгарин и Греч и прочие агенты III отделения, всю жизнь преследовавшие его.

Пушкин любил и в то же время ненавидел Петербург...

Он снова поселился в Демутовом трактире, лучшей петербургской гостинице той поры, где занимал скромный номер в две комнаты с окнами во двор. Здесь у него бывали Грибоедов и Мицкевич, здесь его посещали литературные друзья. Он много работал - всегда утром, еще оставаясь в постели.

* * *

Петербург. Невский проспект у Аничкова моста. С картины Конради.

Поэта, много повидавшего, много пережившего в свои 28 лет, теперь все чаще и чаще одолевают горькие раздумья о пройденном жизненном пути. И как бы продолжением невеселых мыслей, выраженных в стихотворениях «Телега жизни» и «Зимняя дорога», явились «Три ключа»:

В степи мирской, печальной и безбрежной,

Таинственно пробились три ключа:

Ключ юности, ключ быстрый и мятежный,

Кипит, бежит, сверкая и журча.

Кастальский ключ волною вдохновенья

В степи мирской изгнанников поит.

Последний ключ - холодный ключ забвенья,

Он слаще всех жар сердца утолит.

Размышления о «последнем ключе» не покидают поэта. Он редко выходит из своего номера у Демута, заканчивает шестую главу «Евгения Онегина», читает корректуру печатающейся в Москве второй главы романа.

От времени до времени его можно встретить в кругу шумном и веселом молодежи. У родителей он встречает день своего рождения, посещает Карамзиных и, по-прежнему охваченный настроениями, выраженными в «Арионе», вписывает в альбом дочери историка, Е. Н. Карамзиной, «Акафист» - о спасенном после бури пловце... Одновременно готовит для передачи на высочайшую цензуру новые свои стихотворения - «Ангел», «Отрывок из «Фауста», «Песни о Стеньке Разине», поэму «Граф Нулин» и другие.

Внештатным цензором Пушкина был, по существу, не Николай I, а Бенкендорф, шеф жандармов. О тяжелом подневольном положении поэта дает представление характер его препроводительного к этим стихам письма Бенкендорфу от 20 июля 1827 года: «Честь имею препроводить на рассмотрение Вашего превосходительства новые мои стихотворения. Если Вы соблаговолите снабдить меня свидетельством для цензуры, то, вследствие Вашего снисходительного позволения, осмеливаюсь просить Вас о доставлении всех сих бумаг издателю моих сочинений надворному советнику Петру Александровичу Плетневу...»

* * *

«Я пустился в свет, потому что бесприютен», - писал Пушкин Вяземскому. Но этот «свет» был ненавистен поэту, поэт презирал его. После двухмесячного с небольшим пребывания в Петербурге Пушкин в конце июля 1827 года выехал в м ихайловское.

Работая в 1824 году в Михайловском над третьей главой «Евгения Онегина», Пушкин писал:

Быть может, волею небес,

Я перестану быть поэтом,

В меня вселится новый бес,

И Фебовы презрев угрозы,

Унижусь до смиренной прозы...

И обещал:

...просто вам перескажу

Преданья русского семейства,

Любви пленительные сны

Да нравы нашей старины.

Пушкин пишет 31 июля 1827 года Дельвигу: «Я в деревне и надеюсь много писать, в конце осени буду у вас; вдохновенья еще нет, покамест принялся я за прозу...»

Лета к суровой прозе клонят,

Лета шалунью рифму гонят, -

  признается Пушкин в шестой главе «Евгения Онегина».

И принимается пересказывать нравы нашей старины и «преданья семейства» своего прадеда Абрама Петровича Ганнибала: начинает писать в прозе исторический роман «Арап Петра Великого».

К личности Петра I Пушкин вообще проявлял большой и настойчивый интерес. Оценивая эпоху Петра I и его реформы, как «мирную революцию», как мирный переворот в жизни России, Пушкин ставил его в пример Николаю I, предлагал «быть пращуру подобным», не презирать страны родной и самодержавною рукою смело сеять просвещенье, которое единственно приведет к народной свободе.

В романе Пушкин показывает петровское время в столкновении нового со старым, а самого Петра 1 как «великого преобразователя России во всей народной простоте его приемов и обычаев».

Романа этого Пушкин, к сожалению, не закончил. Но образ Петра I занимал всегда большое место в его художественных произведениях и статьях. «Я непременно напишу историю Петра I, а Александрову - пером Курбского, - сказал он тогда же Вульфу, играя с ним на бильярде. - Непременно должно описывать современные происшествия, чтобы могли на них ссылаться. Теперь уже можно писать и царствование Николая, и об 14-м декабря...»

* * *

Обложка первого издания поэмы «Полтава». 1829 г.

В следующем, 1828 году Пушкин снова вернулся к эпохе Петра I и написал историко-героическую поэму «Полтава».

За девять лет до пушкинской поэмы появилась поэма Байрона «Мазепа». Пушкин внимательно ознакомился с нею и пришел к выводу, что «Байрон знал Мазепу только по Вольтеровой «Истории Карла XII»... Но не ищите тут ни Мазепы, ни Карла... он выставил ряд картин одна другой разительнее - вот и всё, - писал Пушкин. - Но какое пламенное создание! Какая широкая, быстрая кисть. Если ж бы ему под перо попалась история обольщенной дочери и казненного отца, то, вероятно, никто бы не осмелился после него коснуться сего ужасного предмета».

Но Байрон создал типично романтическую, а не конкретно-историческую поэму, и Пушкин решает историческую тему по-своему, создает поэму на свой лад: «Соблазн, вражда, измена, лукавство, малодушие, свирепость... Сильные характеры и глубокая трагическая тень набросаны на все эти ужасы. Вот что увлекло меня, - Полтаву написал я в несколько дней...»

Став, как в «Борисе Годунове», на чисто историческую почву, положив в основу ее подлинные исторические факты, Пушкин стремился к наибольшей правдивости в изображении прошлого. «Мазепа действует в моей поэме точь-в-точь как в истории, а речи его объясняют его исторический характер», - писал Пушкин, возражая критикам его «Полтавы».

И подчеркнул с патриотической гордостью, что на поле Полтавской битвы, подготовленной всем развитием Петровской эпохи, решился вопрос о будущности русского государства:

Была та смутная пора,

Когда Россия молодая,