После Шлиссельбурга

В этом городке, имевшем не более 4000 жителей, существовало 3 общественных здания; одно, в котором происходили лекции, имело большую квадратную веранду с колоннами; она служила аудиторией на открытом воздухе по вечерам — при свете электричества. Лекция, на которой я присутствовала, показалась мне верхом нелепости; это было лечение на расстоянии, правда, не заклинаниями, но какими-то богословскими средствами. Другим зданием был молитвенный дом, служивший также разным общественным нуждам. Меня пригласили прочесть там доклад о Шлиссельбурге и о положении заключенных в русских тюрьмах. Когда я пришла, на скамьях сидели собравшиеся; на эстраде стояла небольшая кафедра, к которой вскоре подошел молодой человек; развернул библию и прочел из нее небольшой отрывок, после чего все присутствующие пропели гимн, в котором для моего уха необычайно звучали слова: «Спаси, господи, не троны, не короны, а народ свой». После этого я стала читать английский текст моего доклада. Публика, в особенности женщины, видимо, была взволнована; их особенно поразил факт, что Лаговский был заточен в крепость на пять лет без суда, а затем еще оставлен в ней на такой же срок. Многие подробности нашего заключения, напр., личные обыски и о том, что первое время мне не давали гребенки и я должна была остричь наголо волосы, вызывали общий возглас: «For shame!» (позор!) На другой день в местной газете, в отчете о докладе, было сказано, что в эту ночь многие из присутствовавших не могли спать; да сама я видела, что многие плакали, и потом в шутку говорила, что если бы вместо слез капало золото, то в тюрьмах не голодали бы.

Читала я бесплатно. Англичане если чему-нибудь сочувствуют, обыкновенно не ограничиваются платоническим отношением: несколько дам на другой же день стали говорить о том, чтобы организовать что-нибудь в пользу заключенных. Решили устроить базар русских кустарных изделий, с продажей кофе, шоколада и всяких сластей, которые должны были принести с собою инициаторы. Кустарные изделия были взяты у Софьи Григорьевны Кропоткиной, всегда имевшей большой запас кружев, вышивок, деревянных игрушек и пр. для подобных случаев. Любопытно, что базар с угощением был устроен в том же молитвенном доме, в котором я делала доклад. Торговля шла очень бойко; под стук чашек и ножей шли оживленные разговоры. Большая выручка была передана Софье Григорьевне.

Когда я говорила о моей хозяйке-суффражистке с ее благоустроенным садиком, огородом и домашним хозяйством, я забыла упомянуть, в виде контраста, как жила в этом «городе садов» Фанни Кравчинская. Когда в первый раз я подошла к калитке в ограде ее участка, я невольно улыбнулась, увидав многознаменательную, весьма всем нам родную, надпись «Обломовка». Было и смешно, и грустно, что состояние ее территории совершенно оправдывало ее название: не виднелось ни единого цветочка, не зеленел ни один кустик, и если у переднего фасада еще была травка, то позади дома были посеяны не семена растений, а жестяные банки из-под консервов и осколки битой посуды. Внутри, конечно, было чисто, и коттедж был уютный и удобный, с водой, ванной, электричеством, двухэтажный, с просторной кухнею, а недельная плата была шиллинга 3–3½. Фанни жила без прислуги, но, видимо, питала отвращение к работе в саду.

Как курьез, упомяну о том, что со мной случилось по дороге в этот город. Я ехала одна и немного трусила, так как по пути была пересадка. На этой станции, быть может, видя мой растерянный вид, ко мне подошел англичанин средних лет, с лицом довольно невзрачным и для британца нехарактерным, в костюме довольно потертом; подошел и предложил свои услуги перенести багаж и посадить в поезд. Верно, он угадал во мне иностранку, и, быть может, даже русскую. Но я подумала — наверное, шпион; поблагодарила и отказалась от услуг. Через несколько минут на платформе он снова приближается и опять что-то говорит мне. Тут уже я вполне убеждаюсь: шпион. По прибытии на место — я иду, и он идет; я к «Обломовке», и он к «Обломовке»; затем направляется куда-то дальше, ну, как же не шпион! Об этом инциденте я предупреждаю Фанни, и наутро мы производим расследование; и как же мы смеялись, когда Фанни распознала в шпионе одного из своих соседей, англичанина, хорошо ей известного. Смеялся и он, когда ему рассказали, почему я очень нелюбезно отклонила его услуги.

В Garden City я прожила месяц. Каждый день я читала вслух по-английски моей хозяйке, а гуляя с мистрисс Соскис, которая проводила лето тут же, говорила исключительно на том же языке и таким образом могла совершенствоваться в нем.

Мы, русские, имеем предрассудок против английского языка: его звуки кажутся нам негармоничными, он нам не нравится; но мне два раза пришлось слышать английскую речь, которая была настоящей музыкой: в первый раз, в ссылке в Нёноксе, я слышала чтение вслух княжны Дондуковой-Корсаковой, а в этом городке однажды мистрисс Соскис читала вслух своим детям сказку, и это чтение было восхитительно: оно походило на нежное щебетание птички. Каждый вечер я выходила на небольшую городскую площадь, где ежедневно происходили немноголюдные митинги — человек в 30–35. Всего чаще выступала молодая суффражистка. Но о ней и вообще о женском движении в Англии, как я наблюдала его, находясь там, у меня есть отдельная статья.

Глава сорок шестая

У Макдональдов

После митинга 23 июня я выступала на двух русских митингах. Один происходил в зале английских социал-демократов — Schort Ditch; другой — в беднейшем квартале Лондона Уайт-Чепель, где ютится русское еврейство. На первом присутствовало около тысячи человек, на втором — вероятно, не меньше. Великое множество женщин явилось на этот митинг с детьми, вплоть до младенцев, и это привело меня в дурное настроение. Устроителем был эмигрант Теплов, живший в этой части города и державший бесплатную русскую библиотеку. Он показал публике световые картины Шлиссельбургской крепости, тюремных зданий, огородов и т. д., которые я привезла с собою.

После этих митингов я уехала в Garden City — город садов, а вернувшись, отправилась в Питерсфильд, по предложению Маевского, брата Е. Переверзевой, с которой я была знакома по архангельской ссылке. В этом городе существовала образцовая школа с толстовским налетом и применением физического труда. У моего «импрессарио», как я в шутку называла Маевского, там жила знакомая, сын которой учился в этой школе, славившейся по всей Англии. Директор, известный, опытный педагог, применял, как это ни странно для русских понятий, телесное наказание, и меня уверяли, что воспитанники не только не возмущались, но и ценили это наказание. Правда, оно было скорее символическим, применялось своеобразным образом и в самых крайних случаях: директор призывал виновного в свой кабинет и там ударял его три раза палкой по спине.

В денежном отношении тамошнее английское выступление дало какой-то пустяк — городок был маленький, а дама, взявшаяся устроить собрание, плохо организовала его: публики было мало, а половина сбора пошла на расходы.

Там со мной произошло смешное происшествие. Останавливалась я вместе со своим «импрессарио» у его приятельницы, о которой он говорил, что она потеряла мужа. В ее квартире, идя по коридору, я ошиблась дверью и, думая войти в свою комнату, отворила совершенно другую и отпрянула в испуге. Там на большой кровати, под периной вместо одеяла, с грудой подушек в изголовья лежал старый человек в одном белье, с белым колпаком на голове.

Совершенно дикая мысль в духе мрачных сцен диккенсовских романов поразила мое воображение. Подойдя к «импрессарио», я шепотом произнесла:

— Он жив.

— Кто? — спросил он, сделав круглые глаза.

— Муж нашей хозяйки.

Я вообразила, что этот муж умер фиктивно, лишь для внешнего мира, и хозяйка по каким-то соображениям держит его втайне от всех, в полном уединении. Без всякой улыбки над моими соображениями «импрессарио» ответил:

— У хозяйки есть жилец, который болен.

Так пали мои фантастические представления в диккенсовском стиле.