Записки пожилого человека

Илья Эренбург писал, что из всех сотрудников газеты Ортенберг больше всего любил Симонова. Да, это так. Но не за красивые глаза — за смелость, за безотказность, за умение выкладываться, не жалея себя. Стоит добавить, что своего «любимчика» редактор, как говорится, держал в ежовых рукавицах, всегда требовал от него больше, чем от других. Когда Ортенберга убрали из «Красной звезды», он перед отъездом в действующую армию, на фронт, прощаясь с Симоновым, сказал ему (цитирую дневник Симонова): «Теперь тебе будет, наверное, легче, чем при мне, что требовал я, могут и не потребовать. Но я бы не хотел, чтобы ты испортился, стал работать хуже».

Ортенберга уважали не только подчиненные, не только журналисты и служившие в газете писатели. Прославившиеся в годы войны полководцы тоже знали ему цену. С Георгием Константиновичем Жуковым Ортенберг познакомился и сблизился еще на Халхин-Голе. Потом, во время Великой Отечественной из нашего высшего командования Ортенберг чаще и охотнее всего обращался к Жукову, который никогда не отказывал ему во встречах и консультациях — кажется, расположение было взаимным, похоже, что они были одной породы, одной закваски, и это их сближало. И в своей мемуарной книге «Воспоминания и размышления» Жуков счел нужным сказать добрые слова об Ортенберге:

А когда книга вышла в свет — они уже оба были пенсионерами, и ничего, кроме памяти и взаимной симпатии, их не связывало — маршал прислал ее с дарственной надписью Ортенбергу.

Написав о многолетней — пусть и пунктирной — связи Ортенберга с Жуковым, я вспомнил об одной истории, связанной с маршалом, которую как-то — к слову пришлось — мне рассказал Давид Иосифович. История эта, как мне кажется, представляет некоторый исторический интерес.

Дело было в октябре сорок первого. После вяземской катастрофы Сталин срочно вызвал в Москву Жукова, командовавшего Ленинградским фронтом, и назначил его командующим Западным фронтом. Ситуация на фронте была тяжелейшая, в своей мемуарной книге Жуков написал: «К исходу 7 октября все пути на Москву, по существу, были открыты» (кстати, в первом издании цензура сняла эту фразу, задним числом высветляя то, что было тогда в действительности).

В тот день, когда в Москве было введено осадное положение, Сталин позвонил Ортенбергу и велел, чтобы в завтрашнем номере газеты напечатали фотографию командующего Западного фронта Жукова. Ортенберг очень удивился — газета иногда печатала снимки особо отличившихся командиров рот, полков, очень редко — считанные разы — дивизий, но не военачальников такого высокого ранга. И нарушая из-за этого твердо установленный порядок — Сталину вопросов никогда не задавали, не выясняли у него, чем вызваны те или иные его указания и решения, спросил (вопрос, понятный газетчикам того времени), на какую полосу поставить фотографию. «На вторую», — сказал Сталин и повесил трубку.

Не странно ли, бои идут в ста километрах от Москвы, в столице объявлено осадное положение, а верховный главнокомандующий занимается какими-то пустяками, какой-то фотографией, пусть это даже фотография командующего фронтом? Вряд ли это все-таки пустяк, наверное, за этим стоит что-то серьезное. Ортенберг рассказывал, что он тогда подумал, что Сталин таким образом решил загладить свой грубый разговор с Жуковым, когда в начале июля снял его с должности начальника Генштаба (он знал об этом инциденте), как бы извиниться перед ним.

Но причина явно была другая. Меньше всего Сталин заботился о том, чтобы, пусть и в такой форме, извиниться перед обиженным им военачальником, никакими благородными побуждениями тут и не пахло. Жуков тогда не был так известен, как другие военные руководители — Ворошилов, Буденный, даже Тимошенко, чьи имена были с довоенных времен на устах у всех, он был для широкой публики всего лишь одним из генералов, никак еще не выделялся. (Недавно я мог в этом убедиться. «Знамя» опубликовало дневник сорок первого года известного литературоведа Леонида Тимофеева. Человек далекий от армии, инвалид, он с пристальным вниманием следит за ходом войны, его интересует все: сводки, корреспонденции с фронта, даже слухи и толки. В начале октября он записывает, что по слухам Ворошилова заменили Жуковым, но фамилия Жукова ничего ему не говорит.) Сталин же решил этой фотографией, нарушавшей сложившейся порядок вещей и уже этим обращавшей на себя внимание, указать на Жукова как на полководца, который отвечает за судьбу Москвы. А кто мог тогда сказать, какой она будет, эта судьба? Через много лет в киноинтервью Жуков на вопрос Константина Симонова, была ли уверенность, что Москву не сдадут, со свойственной ему прямотой ответил, что полной уверенности не было.

Видимо, Сталин уже думал о том, что при неблагоприятном повороте событий вину за поражение, за сдачу столицы надо будет свалить на Жукова. Вот зачем ему понадобилась эта фотография в «Красной звезде». Сталин, вызвавший Жукова для спасения столицы, на всякий, случай со свойственным ему коварством готовил для генерала участь козла отпущения.

Все это я тогда выложил Давиду Иосифовичу. Он задумался, помолчал, видно, не просто ему было согласиться с тем, что Сталин был способен на такое загодя подготавливаемое вероломство, а потом, вздохнув, сказал: «Наверное, вы правы».

Ортенберг не был человеком законсервированных представлений и закостенелых взглядов, раз и навсегда затверженных оценок, он был способен свежими глазами посмотреть на прошлое, не оправдывая и не защищая то, что когда-то казалось ему правильным. Видно, здравый смысл, справедливость, самоотверженная готовность служить благой цели, были врожденными свойствами его натуры.

За то время, что в «Вопросах литературы» печатались мемуарные очерки Ортенберга, мы подружились (если годится в данном случае это слово, все-таки он был старше меня на двадцать лет, я ровесник его сына Вадима). Мы часто встречались, беседовали, от него я услышал много интересного. Он стал писать книги, я в качестве «домашнего» редактора читал все их в рукописи, потом они мне преподносились, как принято в таких случаях говорить, с теплыми надписями — так что у меня теперь на полке есть все его книги.

В подтверждение приведу хотя бы одну — на книге «Сорок третий»: «Дорогому Лазарю Ильичу — моему непоколебимому другу и строгому редактору с сердечной благодарностью и уважением. Д. Ортенберг 5. VI. 91 г.»

Мы даже вместе (идея такого содружества принадлежала Симонову) написали сценарий документального фильма «Халхин-Гол, год 1939-й», снятый в 1979 году режиссером Мариной Бабак.

Случалось, направляясь по каким-то делам, он забегал ко мне в журнал, чтобы обсудить какие-то события, посоветоваться по каким-то делам. Слово «забегал», пожалуй, не совсем точно характеризует темп его передвижений (только в самые последние годы у него стали болеть ноги, и он не то что бегать, а уже и ходить стал с трудом, перестал ездить за грибами, не занимался подледной рыбалкой); те, кто возьмет в руки его книги, убедятся, что в этом случае сам он употреблял более точный, более подходящий глагол — «помчался».

Конечно, Ортенберг был, как в прошлые времена писали в служебных и партийных характеристиках, человеком «политически зрелым», вроде бы хорошо усвоившим существовавшие тогда «правила игры», а иначе разве его назначили бы корреспондентом «Правды» на Украине, а потом главным редактором «Красной звезды»? Но при этом он сохранял наивную веру в нерушимость фундаментальных революционных (называю их так, как они им воспринимались) принципов, служил делу, а не лицам, поэтому не заботился о своей карьере, не боялся начальства.