Александр Твардовский

А тут «Новому миру» опять вышла боком близость с Солженицыным, когда выяснилось, что его начали печатать за границей (чему Александр Исаевич отнюдь не противился).

Вдобавок военная «верхушка» возмутилась опубликованной в журнале повестью И. Грековой «На испытаниях» («дегероизация!» «клевета на армию!!»). Последовал залп разносных статей — в «Красной звезде», «Литературной России», даже журнал Академии наук «Русская речь» внес свою «лепточку».

Запретили (и, как оказалось, на много лет) спектакль Театра на Таганке по другому «новомировскому» произведению — можаевской повести о Федоре Кузькине. Тут и постановщик «удружил». «Когда актерам положено выходить на аплодисменты, они выходят все с номерами „Нового мира“ и читают его, уткнувшись в номер», — записал после просмотра, так называемого прогона, Кондратович. А присутствовавший там же критик А. Лебедев мрачно сказал ему: «Вы — внутренняя Чехословакия, и сейчас нет лучшего момента вас разогнать».

В редакцию явилась комиссия — «проверять партийную работу», допытывалась, почему журнал не отвечает на критику в печати и на похвалы в зарубежных изданиях, и — вдруг исчезла. «Ждут указаний», — прокомментировал Александр Трифонович.

В ЦК напустились на новомирскую публицистику, и часть тиража пошла под нож из-за статьи… о Гитлере: «Написано так, что возникает много аналогий с нашей партией…» В результате номер вышел с трехмесячной задержкой и более чем на четверть урезанный. «Когда выйдет такой номер, израненный, окровавленный, всякий поймет, что была борьба и мы не сдались», — говорил Лакшин.

«Я должен прямо сказать, что идет удушение журнала», — заявил Твардовский посетившим редакцию Маркову с Воронковым. Те юлили, «сочувствовали», предлагали ему идти к Демичеву… к Кириенко… к Суслову. «Ну, вижу, что ничего не могут, — подытожил Александр Трифонович. — Плыви сам и тони сам».

Демичев же безбожно тянул с «аудиенцией». Он был зол на поэта, который однажды уже «рубанул»: «Я вам не верю, вы говорите одно, а потом все получается по-другому».

Тогда Твардовский позвонил и написал аж «самому». Брежнев откликнулся, позвонил, был любезен и доброжелателен (давно, мол, хотел встретиться). Пообещал вскоре принять.

«Какое ликование было в редакции, — записывал в дневнике Лакшин, — женщины, прознав о звонке, едва не целовались и ходили все улыбающиеся с раскрасневшимися лицами. Кто знает, может быть, журнал наш еще потянет?»

Но чуть позже: «Фон для беседы нехорош. С Чехословакией дела все грознее».

И всё же ждали звонка. Целыми днями. «Всё еще верили!» — горько вспоминал Кондратович.

Но грянула августовская «страшная десятидневка», и обещанная встреча так и не состоялась.

Да Твардовский ее уже не добивался и не хотел: «Нам не о чем говорить».

Глава одиннадцатая

РАСПРАВА

Мы подошли к самому трагическому периоду в истории «Нового мира».

«Вчера, — записал Кондратович 22 августа 1968 года, — настаивали из райкома, чтобы мы провели собрание в поддержку действий наших войск и правительства. Долго спорили… Что делать? Не проводить? Значит, сразу же партбилеты на стол, и конец журналу Мы все думаем, что даже в этой тяжкой обстановке журнал дороже. Он важнее всех нас вместе взятых… Я не хочу оправдывать себя или других, но в нашем положении идти на самоубийство бессмысленно» («Новомирский дневник»).

Действительно, после отказа Твардовского поддержать августовскую акцию аналогичное решение редакционного коллектива было бы равносильно немедленной гибели журнала в его тогдашнем виде. Лучшего оправдания для немедленной расправы с ним и быть не могло.

Солженицын, испытывавший, по его словам, «боль и стыд» за то, что новомирцы «капитулировали» вместо того, чтобы открыто осудить вторжение (чего, кстати, он сам не сделал!), прекрасно это понимал, но все же заявлял: «Закрыться тогда — было ПОЧЕТНО!»

Его не смущала неминуемая утрата страной в таком случае «единственного честного свидетеля современности», как сам же характеризовал журнал, «единственного источника свежего воздуха», каким был «Новый мир» не для одного автора этих слов — генерала-диссидента П. Г. Григоренко, непримиримо при всей уважительности тона спорившего с Александром Исаевичем.

По утверждению последнего, журнал Твардовского все равно уже больше не был прежним и, так сказать, заживо умер.

Конечно, писал Кондратович, вспоминая последние полтора года существования своего журнала, «под жутким прессом мы не могли говорить полным голосом…». И однако именно тогда напечатали записки Твардовского «С Карельского перешейка», «Белый пароход» Айтматова, «Круглянский мост» Быкова, «Обмен» Трифонова, «Неделю как неделю» Н. Баранской, «Юность в Железнодольске» Н. Воронова, «Три минуты молчания» Г. Владимова, «Пелагею» Ф. Абрамова (да и его «Деревянные кони», опубликованные уже после ухода Твардовского, были подготовлены до!); напечатали целый ряд значительных статей — И. Борисовой (впервые подробно рассматривавшей прозу Виктора Астафьева), В. Кардина, В. Лакшина, Ю. Манна, И. Соловьевой, новичка на новомирских страницах — И. Дедкова, статей часто остро полемической направленности (Г. Березкина о сталинистской поэме Сергея Смирнова, А. Берзер, М. Злобиной, С. Рассадина); по-прежнему в публицистике горячо ратовали за экономические реформы А. Бирман, П. Волин, В. Канторович, Г. Лисичкин, О. Лацис, А. Стреляный.

По меткому суждению Григоренко, «теленок» бодался не только с «дубом» режима, но и с опекавшим писателя «Новым миром». Некогда, восхищенный «Одним днем Ивана Денисовича», Маршак сравнил его автора с огнем, слетевшим на разложенный костер журнала. Горько и больно это говорить, но впоследствии «огонь» был к своей родине-костру не только довольно равнодушен, даже когда любимое детище Твардовского разметали силой, но сам изображал его если не в черных, то в серых тонах.

И поскольку нам, читатель, увы, вскоре предстоит расстаться не только с поэтом, но и с его ближайшим окружением, не замолвить ли несколько слов в их защиту?

Как это ни покажется парадоксальным, но Солженицын, подобно тогдашнему партийному руководству, постарался отмежевать Твардовского от его сотрудников и помощников (чем, кстати, потом не замедлили воспользоваться авторы совсем уж низкопробных сочинений; как говорится, куда конь с копытом, туда и рак с клешней).

Александр Исаевич весьма ехидно живописует этаких «трех хранителей Главного — Дементьева, Закса, Кондратовича» — понимай: не то от идеологических ошибок, не то от настырных авторов, не то вообще от жизни, от «подпора» идущих снизу (и от самих пишущих, и от менее «сановных» сотрудников) идей и рукописей.

В кажущемся «симпатягой, еле сдерживающим свое добродушие» Дементьеве автор «Теленка» сразу заподозрил «недоброго духа» Твардовского: у него «миссия» (знамо, откуда — от высшего начальства) не позволить шефу оступиться «с проверенного мощеного пути».

Что ж, в ленинградском прошлом Александра Григорьевича Дементьева, особенно в пору борьбы с «космополитизмом», были грехи, и, возможно, при его приходе в «Новый мир» в нем видели этакого Фурманова при Чапае-редакторе. Но «комиссар», как его честит Александр Исаевич, искренно полюбил Твардовского и все свое немалое дипломатическое искусство пускал в ход, дабы уберечь от бед и угроз и великого поэта, и журнал. В грозу 1954 года он доказал свою верность и преданность «костру». «Вчера, — записал К. Чуковский 15 июня 1954 года, — Федин рассказывал, что, когда Поспелов вызвал к себе редакцию „Нового мира“ — по поводу нового „Тёркина“, — смелее всех держался Дементьев». Александр Трифонович очень ценил АлГрига, как сокращенно его именовал, хотя и любовно подтрунивал временами над его хитроумием и оглядчивостью.

А вот портрет Алексея Ивановича Кондратовича солженицынской «кисти»: «…маленький, как бы с ушами настороженными, дерганный и запуганный цензурой… его неосновательность и несамостоятельность видны были мне с летучего взгляда». (К слову сказать, не слишком ли многое вообще характеризуется автором «Теленка» с такого взгляда? [59]«Отвратительный язык. Все придумано» — «проглядев несколько страниц» пастернаковского «Доктора Живаго», или: «Это не русский язык, а одесский жаргон» — на основании цитаты из чьей-то рецензии на книгу Бабеля.)