Александр Твардовский

Вспоминая в «Теленке…» вышеупомянутый эпизод и сказанное тогда поэтом: «Так ведь если б не революция — не открыт бы был Исаковский!.. А кем бы был я, если б не революция?..» — Солженицын насмешливо и свысока заметил: «Только эти факультативные (необязательные. — А. Т-в) поэтические события и подвернулись ему на язык в ту минуту».

Между тем эти факты «подвернулись»-то на язык просто в качестве очевиднейшей и, как справедливо заметил современный исследователь, «одной из наиболее ярких иллюстраций позитивных, истинно демократических статусных изменений, которые принесла с собой Октябрьская революция».

«Фактически Александр Твардовский говорил в данном случае не о себе, не о своей „успешной карьере“… — пишет Валерий Есипов, — а судьбе всего народа, впервые получившего уникальную историческую возможность социальной и духовной самореализации… творческое явление Александра Твардовского можно считать прямым порождением культурной революции, произошедшей в СССР: без избы-читальни, символа 1920-х годов, без новой литературной среды, возникшей в провинции, и без массового народного читателя он вряд ли бы мог состояться как поэт с той степенью масштабности и поэтической самобытности, какая ему в итоге оказалась присуща» [57].

«Мы подобны были, — пишет о себе и Твардовском автор „Теленка…“, — двум математическим кривым со своими особыми уравнениями. В каких-то точках они могут сблизиться, сойтись… но их исконная первообразность неминуемо и скоро разведет их по разным путям».

С этим нельзя не согласиться. Доживи Твардовский до более позднего времени, его окончательно «развело» бы с былым крестником, крупнейшим русским писателем, но и одним из главных создателей и проповедников неисторического мифа о «России, которую мы потеряли» (из-за революции) как об идеале и едва ли не путеводной звезде на будущее.

Но покамест, в 1967–1968 годах Александр Трифонович продолжает «подставлять голову», пытаясь добиться разрешения на публикацию «Ракового корпуса». Во многом уже «остыв» к автору, тем не менее настойчиво повторяет (в письме Федину), что «он занимает нас уже не просто сам по себе… а потому, что волею многосложных обстоятельств… находится в перекрестии двух противоположных тенденций общественного сознания и нашей литературы, устремленных либо туда, назад, либо сюда, вперед — в соответствии с необратимостью исторического процесса…».

Он высказывает свое твердое убеждение: «Опубликование „Ракового корпуса“, которое само по себе явилось бы событием литературной жизни, рассосало бы образовавшуюся из задержанных рукописей „пробку“, как это бывает на дороге, когда головная машина тронется. Это было бы бесспорным благом для советской литературы на нынешнем ее, скажу прямо кризисном, весьма невеселом этапе, разрядило бы атмосферу глухой „молчанки“, тяжелых недоумений, неясности, бездейственного ожидания…»

Увы, ко всем этим аргументам остаются глухи и в так называемом Доме Ростовых на Поварской (тогда улице Воровского), где восседает руководство Союза писателей, и на Старой площади, в ЦК.

Там покойного Поликарпова, прямолинейно ортодоксального, но лично честного и, при всех несогласиях, к Твардовскому расположенного, сменил В. Ф. Шауро, по выразительной характеристике, данной ему Кондратовичем, «руководитель совсем иной формации, созревавшей еще при Хрущеве и окончательно сложившейся… как тип при Брежневе».

Замечателен разговор, вскоре произошедший у Шауро с всенародно известным поэтом!

— Вы отстали от жизни, не знаете ее.

— Это вы не знаете, — сказал Александр Трифонович.

— Нет, я знаю, я бываю на собраниях.

Когда же в октябре 1967 года Шауро стал повторять о Солженицыне заведомую ложь, Твардовский резко пристыдил его и — получил в ответ обещание, что еще пожалеет о сказанном.

Не утаил поэт своего мнения и о поведении — пусть и номинального — главы Союза писателей Федина, чья позиция, по словам Твардовского, это — «не только оставить без внимания все, о чем взывает „Письмо“ (съезду. — А. Т-в), но и предать самого Солженицына политическому остракизму, несмотря на никем не оспариваемую — ни в одном пункте — сущность его „крика души“».

«Слышать от Вас, Константин Александрович, друга А. М. Горького и продолжателя его традиций в руководстве литературой, слова этого Вашего предложения представляется странным и непонятным, — с почти не скрываемым гневом говорится в письме Александра Трифоновича Федину (7–15 января 1968 года). — …Кроме того, уж совсем между нами говоря, Вам не хуже, чем мне, известно, что мировая история литературы не знает примеров, когда гонения или нападки на талант, с чьей бы то ни было стороны, даже со стороны таланта же, — увенчались успехом».

Твардовский и раньше пытался воззвать к совести маститого писателя, который вдобавок к своей обычной сверхосторожности еще и явно взревновал к успеху Солженицына, этой поистине «беззаконной кометы в кругу расчисленных светил» литературной «номенклатуры».

— Помирать-то будем, Константин Александрович, — проронил Александр Трифонович на одном из обсуждений «вопроса».

После его письма «беспартийная руина», как однажды в сердцах назвал Твардовский Федина, имея в виду не столько возраст, сколько очевидную творческую бесплодность [58], проявил завидную прыть и активность и получил аудиенцию у самого Брежнева.

«Была трехчасовая беседа, — записал Кондратович. — Нетрудно предположить, что комплиментов по нашему адресу, по адресу А<лександра> Т<рифоновича> Федин не произносил. Возможно, цитировал или ссылался на письмо А. Т., соответственно комментируя его. В общем, добра не жди, гадостей — пожалуйста».

И верно, еще пущим холодом потянуло. Это сказывалось во всем.

Как раз в эти же дни умер давно угасавший Овечкин. «Даже если мы волей-неволей уже свыкаемся с мыслью о безнадежном состоянии дорогого нам человека — все равно весть о его смерти наносит нам свой как бы внезапный удар, — писал. Твардовский. — …Сегодня за чертой, отделившей от нас живого и работающего писателя, мы вправе считать „Районные будни“ его „главной книгой“, которую, бесспорно, никогда не обойдет стороной история советской литературы».

Этот некролог поэту заказали «Известия», но потом «ушли в кусты»: «Мало ли что он напишет, еще и про „Новый мир“ вставит и про то, что „Районные будни“ именно там печатались!» Твардовский позвонил главному редактору «Правды». Нет, нет, у них некролог уже есть! То же повторилось в «Литературной газете».

«Я уже не помню, когда стихи свои мне так приходилось пристраивать, как этот некролог», — заметил Александр Трифонович.

В марте 1968 года погиб Юрий Гагарин. Взволнованный поэт откликнулся на горькую весть стихами. Тот же главный редактор «Правды» Зимянин через сотрудника попросил снять «очень печальную» строфу, получив отказ, позвонил сам. Твардовский был в ярости:

— Так само по себе событие невеселое! Я пишу стихи уже сорок лет и знаю, что хорошо и что плохо. И что нужно, знаю. Почему вы думаете, что знаете лучше меня? Откуда у вас такая уверенность?…Вы хотите добавить патриотизма, хотите, чтобы я дописал обязательные стенгазетные слова? Я этого делать не буду… Не печатайте стихи. Нет, я не хочу печататься в вашей газете.

Больше ему из «Правды» не звонили. Зачем иметь дело с человеком, который, как возмущался Демичев, считает, что процесс демократизации замедлился, и которому нужна еще какая-то правда, тогда как она вся уже сказана партией?

И если уж до «Нового мира» доходят слухи, что то какой-нибудь член Политбюро, то сам Брежнев «в узком кругу» не скрывают, что снятие Твардовского «дело решенное», то уж правдисты не менее информированы!

Теперь, когда обнаружилось многое из происходившего в партийном закулисье, стало, в частности, известно из записки от 6 августа 1969 года одного из заместителей завотделом культуры ЦК, что еще в мае 1968 года по докладу отделов культуры и пропаганды было поручено обсудить вопрос о руководстве журнала, «имея в виду новые кандидатуры на пост главного редактора и его заместителей».