Запев. Повесть о Петре Запорожце

С наступлением весны Петр почувствовал себя лучше.

Захотелось написать Антонине, родным, но он тут же отбросил эту мысль: зачем волновать их раньше времени? Следствие не может длиться вечно, надо ждать освобождения или суда. Хотя освобождение маловероятно…

Каждый раз, спускаясь на прогулку, Петр ждал, что на каком-нибудь переходе встретит товарища. Но напрасно. Шагая по галереям, надзиратели пересвистывались, задерживали движение, пережидая, пока встречный конвой свернет в сторону, и только тогда продолжали путь.

Однажды, услышав условный свист, сопровождающий остановил Петра в коридоре второго этажа, возле окна, которое выходило на Шпалерную. Он глянул вниз — и глазам своим не поверил: на тротуаре под ним стояла Крупская.

Словно почувствовав взгляд Петра, Надежда Константиновна подняла голову и улыбнулась.

Лишь один-единственный кусочек Шпалерной просматривается из коридоров Дома предварительного заключения — именно сюда она и встала… Случайность? Вряд ли. Скорее всего, это место ей подсказали. Кто? Конечно же Ульянов. Стало быть, он имеет связь с волей…

Камень с души! Сомкнуть-то кольцо враги сомкнули, да не полностью…

Каждые две недели помощник начальника Дома предварительного заключения, а то и сам начальник делали обход своих владений. Гремели дверные замки, далеко разносился бестолковый вопрос: «У вас ничего нет?», слышался топот кованых каблуков, но он никогда не затихал у каморы Петра.

Однажды Петр, подкараулив властителей тюремного замка у своей двери, начал неистово давить на кнопку звонка.

— В чем дело? — на пороге появился бородатый полковник.

— Мне не дают свиданий! — выпалил Петр.

— Фамилия?

— Запорожец. Петр Кузьмич.

— Что у нас с Запорожцем? — спросил полковник у надзирателя.

— Особый режим-с, — зашептал тот. — Без допросов. Без книг и прочего. И потом, к нему просятся сразу две невесты. Путают объяснения. Их благородие господин Кичин отказали до выяснения.

— И правильно. Мы не восточные люди, нам не к чему поощрять многолюбие. Сам виноват. — И дверь снова захлопнулась.

Петр испытал чувство радости и досады. Значит, о нем не забыли. Жаль только — перестарались…

В апреле Петра вновь повезли на допрос.

На месте Клыкова восседал подполковник, очень похожий на Кичина. Фамилия у него оказалась такой же раздутой и неинтересной, как и он сам, — Филатьев.

— Вот признание экспертизы, — отдуваясь и вытирая лоснящийся лоб скомканным платком, пробурчал он. — Тобою составлены статьи для газеты «Рабочее дело».

— Тем не менее рукописи сделаны не мной, — твердэ ответил Потр. — И вижу я их в первый раз.

— Ну и дурак, — угрожающе засопел Филатьев. — Дошутишься, потом плакать некогда будет: в макаровых-то странах…

— Прошу не тыкать!

— А я тебя прошу заткнуться и отвечать на вопросы!

— Протестую против такого обращения! — повернулся Петр к злорадно затаившемуся Кичину.

— Обращение нормальное, — ответил тот. — Нарушений не вижу-с. Разве что с вашей стороны… Советую привыкать: теперь-то мы будем встречаться часто. О-о-чень часто. Как говорится, союз борьбы…

В мае подполковник Филатьев предъявил Петру тетрадь с рукописью о стачке фабричных в Белостоке:

— Арестована у Александра Малченко. И тоже прошла экспертизу. Так что запираться не советую.

— Я не запираюсь, — Петр решил, что все без исключения отрицать глупо. — В одной из польских газет мне попалась корреспонденция, которая трактовала конфликт, возникший между рабочими и фабричной инспекцией из-эа расчетных книжек. Не имея возможности узнать об этом конфликте в другом месте, к тому же нетвердо зная польский язык, я попросил знающего человека перевести эту корреспонденцию, а после списал с этого перевода.

— А вот статья, писанная по твоей тетради, студент! Называется она громко: «Борьба с правительством». С горшка еще не поднялся, а уже борется! — Филатьев довольно закудахтал.

— Статью я не писал, — оборвал его Петр.

— Чего заладил: не писал, не знаю, не видал?! Я этого не люблю. Хочешь, чтобы тебя снова поучили?

Петр промолчал.

— Тогда советую бросить эти шуточки! Пусть ими балуются другие. Думаешь, всем нужна твоя классовая справедливость, равенство, диктатура пролетариата? Как бы не так! Иным свободы действий хватило бы — торгуй без помех, пригребай что плохо лежит, залезай, как вошь, за пазуху… Лишь бы дорваться до пирога. Отечество для них — пустой звук. А ты как попугай талдычишь: социал-демократия, социал-демократия… А в этой социал-демократии два слова — и оба разные. Для тебя они, может, и сходятся вместе, а для других — никогда. Им нужна агитация, чтобы все передрались, а под шумок себя сверху посадить. Потому и играют в политику. А ты, студент, уши развесил, слюни от умиления пускаешь. Зря! Не бери на себя чужой грех, не упорствуй…

Филатьев от возбуждения взмок. Наполнив стакан водой, выхлебал его, потом второй, третий…

— Будешь говорить по совести, кто у вас главный? Ульянов? Цедербаум? Или этот, незаконнорожденный, Кржижановский?

— Я отказываюсь говорить с таким следователем!

— Вот! — торжествующе ткнул в Петра пальцем Филатьев. — Потому, что ты сам и есть главный…

3

Минуло лето с тропической жарой, пылью. Начались осенние дожди. Сырость в камере стала еще более тяжелой. Петр чувствовал себя скверно. Отвык от общения, ушел в себя. Запас живых впечатлений давно иссяк, воспоминания сделались однотонными, тусклыми. Временами ему казалось, что он видит свое большое костлявое тело со стороны — в тюремном одеянии, состоявшем из синего халата, коротких брюк, тяжелых кожаных туфель, называемых котами, — привидение да и только.

С упрямым постоянством Петр заставлял это привидение обтираться мокрой рубашкой, делать прыжки, наклоны, приседания. Приказывал ему бегать на месте, стоять у стены на голове, беседовать с Нерукотворным Спасом, но все чаще и чаще его двойник отказывался подчиниться, валился на кровать и лежал там с открытыми глазами, ни о чем не думая, ничего но воспринимая. И тогда Петр начинал уговаривать его:

— Ну, поднимайся же! Вот так… Еще. А ну, заспи-ваемо…

И привидение, сначала отрывисто, потом осознанней и громче, подхватывало родную песню:

Заскрежетал засов, обрывая песню на полуслове:

— Выходи на свидание! Дозволено встретиться с невестой.

Смысл слов, сказанных надзирателем, не сразу дошел до Петра. В висках ликующе застучало: «Антонина! Нашла меня… Тонечка!»

— Что же мы стоим? — испугался Петр. — Скорее!

Они спустились в камеру, одна сторона которой была забрана решеткой. Точно в такой нее камере напротив сидела незнакомая молодая женщина с темными волосами, большеглазая, полнолицая. Их разделял узкий коридор, по которому неторопливо вышагивал надзиратель. Он внимательно прислушивался к разговорам в других клетках. Заметив Петра, заученно предупредил:

— Ни слова о делах. Фамилий не называть.

Петр привык к плохому обращению, но тут, впервые за иного месяцев, почувствовал себя совершенно униженным. От грубости его удержал ласковый голос женщины:

— Петя, дорогой… Не сердись, что не сумела раньше добиться свидания. Моей вины в том нет…

— Я знаю, — прошептал Петр, чувствуя, как поднимаются в груди предательские рыдания. — Это ничего. Пусть…

Он понял, что перед ним связная от Союза борьбы… Наконец-то. А его Антонина далеко, откуда ей знать, где он…