Запев. Повесть о Петре Запорожце

Дезинфекция, что ли?

Каждый раз после нее долго ломило в висках и затылке.

Вот она — одиночка. Издали, с чужих слов, она намного терпимей. Как выдерживают ее товарищи? Ульянов перенес весной воспаление легких. Не возобновится ли оно здесь с новой силой? Об Анатолии Ванееве с его слабой грудью и подумать страшно…

Лишь в начале февраля Петра вновь вызвали на допрос.

Клыков встретил его с прежней любезностью:

— Так что же, Петр Кузьмич, признаете ли вы свою принадлежность к социал-демократическому сообществу?

— Разумеется, нет.

— Что я вам говорил? — тяжело задвигался на своем месте товарищ прокурора Кичин. — Извольте видеть!

— Подводите меня, Петр Кузьмич, ох подводите! — посетовал Клыков. — Мы не хотели вас тревожить, пока не соберутся все факты, однако ж теперь пора. Ну-с, начнем с вашего студенческого приятеля Анатолия Ванеева. Он утверждает, что в двадцатых числах мая прошлого года был в Удельном лесу вместе с вами, а также со Старковым и Малченко, которых вы тоже, помнится, называли, с братом Ванеевым, Зинаидой Невзоровой и другими. Целью вашей встречи было решить возможное соединение с остатками группы народовольцев и замещение некоторых главных руководителей, предполагающих выехать на летнее время из столицы. Не так ли?

— Я такого не помню. Были прогулки в Лесном, это верно, но исключительно развлекательного характера.

— А не вы ли передали Анатолию Ванееву кружок в доме 179 по Набережной реки Фонтанки — у Феодосии Норинской?

— Ни о каком кружке на Фонтанке не имею понятия.

— Жаль. Зато мы имеем… Между прочим, у Ванеева, как и у вас, изъяты листки «К прядильщикам Кенига», изготовленные, заметьте, на том же самом мимеографе.

— Ничего удивительного. Поскольку мы с Ванеевым учимся в одном институте, стало быть, и ватер-клозет у нас общий.

— Прекратить! — красное лицо Кичина пошло пятнами. — Я не позволю издеваться над правосудием!

С наигранным удивлением Петр посмотрел на него:

— Позвольте, господин товарищ прокурора… Мое дело находится сейчас в департаменте полиции, а не в министерстве юстиции. Стало быть, я не подсудимый, а всего лишь человек, привлеченный к дознанию. Произошло недоразумение, оно скоро откроется. Поэтому прошу на меня не кричать.

— Да вы… Да как… — Кичин начал глотать воздух. — Вы еще об этом пожалеете! Я устрою вам… особый режим…

Клыков забарабанил по столешнице пальцами:

— Вы, Петр Кузьмич, и впрямь заходите за край. А делать этого не следует, дабы не усугублять и без того шаткое положение… Я еще не сказал вам, что у того же Анатолия Ванеева арестованы материалы для первого номера тайного издания «Рабочее дело». Судя по всему, наиболее зловредные из них написаны вами. Я имею в виду воззвание под заглавием «К русским рабочим», «Фридрих Энгельс», «О чем думают наши министры?», «Заметки о стачках»… Не станете же вы утверждать, что и они найдены в ватер-клозете? Ведь у них есть почерк. И графический, и литературный.

— Мало ли похожих почерков? Это еще не доказательство.

— Рукопись «Мастерская приготовления механической обуви», найденная у Владимира Ульянова, тоже писана вами. Она стала прокламацией. Таким образом, вырисовывается некий автор, следы которого обнаруживаются повсюду. Мы передали изъятые материалы в экспертизу и скоро будем иметь прямые доказательства.

— Вот тогда и поговорим…

На следующий день надзиратель разбудил Петра в пягь утра.

— Привинтить кровать к стене и не трогать до особого распоряжения, — приказал он. — Книги я забираю, — а после утреннего кипятка вручил Петру щетку и кусок носка: — Натереть пол до блеска! Найду огрех, велю все переделывать!

Пол в камере асфальтовый, посредине — выбоина. Щетка с ноги то и дело на ней соскакивает, надо глядеть в оба. А глядеть трудно, потому как от частых поворотов, от однообразия движений голова начинает кружиться. Тогда Петр меняет направление и скользит зигзагами вдоль боковых стен.

От непривычки сердце учащенно колотится, на лбу выступает испарина. Но работа есть работа, она не только утомляет, но и согревает, не дает телу и разуму оцепенеть.

Окончив вощильначатъ, Петр устало опустился на доску-сидение. Под тяжестью тела она заскрипела, накренилась. Это стронулись со своего места расшатанные болты. Они пронизывают стену из камеры в камеру и держат сидения с двух сторон.

Неожиданно доска качнулась, полезла вверх — это на сидение за стеной плюхнулся кто-то более грузный, чем Петр. Выходит, в соседней камере сменился обитатель. Прежний был легок, доской пользовался редко, все больше лежал. А этот ерзает, подпрыгивает, раскачивается, будто досадить хочет.

Петр заходил по камере. Поднялся и сосед. Но стоило Петру сесть — занял место и он. Да еще столешницу начал раскачивать.

Еще через день сверху и снизу в щель возле отопительной трубы полезли стоны, шепот, скрежет… Чертовщина какая-то… Петр взобрался на столешницу и спросил у верхнего соседа:

— Эй! Что-нибудь случилось?

В ответ раздался хохот и сиплый голос явственно выговорил:

— Закрой пасть, микрый! Хирки обломаю!

На языке нищих и бродяг «микрый» означает «малый», «хирки» — «руки».

Ясно, Кичин велел отдать Петра на потеху надзирателям и уголовникам…

Однажды в камеру заглянул тюремный доктор.

— Здравствуете? — сладко осведомился он, намереваясь тут же исчезнуть. — Вид у вас бодрый.

— Это оттого, что мне не дают спать, читать, гулять…

— Очень хорошо, — заученно отозвался доктор, потом растерянно заморгал — Как ото не дают? Вон стул…

— Сначала — вы.

Надзиратель хотел было задержать доктора, но тот уже подлетел к доске-сиденыо, победно взгромоздился на нее. В следующий момент он подпрыгнул так, что едва на пол не свалился.

— Убедились? — устало спросил Петр. — Так происходит всякий раз, когда я делаю то же, что и вы сейчас.

— Это недоразумение. Я сообщу…

— Заодно сообщите, что мне не дают ставить кровать и не выводят на прогулки. По не понятным для меня причинам.

— Будут еще жалобы или вопросы?

— Как чувствует себя Анатолий Ванеев?

— Запрещено! — перебил надзиратель.

— О болезнях говорить можно… Так что Ванеев?

— У него плеврит. Но за него хлопочет писатель Гарин.

— А что с Ульяновым?

— Вполне здоров…

— Запрещено!! — опомнившись, рассвирепел надзиратель.

Доктор выбежал из камеры, не попрощавшись.

— Требую прогулок! — из последних сил выкрикнул ему вслед Петр. — Я не арестант! Я подследственный!

В эту ночь ему разрешили опустить кровать.

Петр уснул тяжело, обморочно, не ощущая холода. Несколько раз его будили, но он не мог подняться, открыть глаза, что-то ответить. Так продолжалось несколько недель — целая вечность.

Потом, превозмогая себя, Петр попросил щетку и воск. Натирая пол, полубормотал, полупел: «Стоить мисяць пид горою, а сонця нэмае…»

Тело плохо слушалось его, сознание против воли сосредоточивалось на чем-то темном, зловещем. Это нечто не имело определенного названия. Словно паук, притаилось оно в углу за парашей и плело там свои сети.

Петр старательно обходил угол, но вот не выдержал, ринулся туда, начал топтать паука, рвать паутину, раня пальцы…

Опомнившись, упал на кровать и снова заснул.

Пробудившись, спросил у Нерукотворного Спаса:

— Не знаешь, затворник, что это со мной было?..

В середине марта Петра впервые вывели на прогулку.

Солнце едва пробивалось сквозь серое марево, но и оно ослепляло. Кое-где в камнях притаилась прошлогодняя трава.

Петра запустили в «шпацир-стойло», иначе говоря, в загон для прогулок. Высокие заборы клином сходились под наблюдательной башней, на которой маршировали надзиратели. Их тени прокатывались, будто колеса, сминающие на своем пути все живое. Но Петр тут же забыл о них, опьянев от свежести, тепла и простора. «Шпацир-стойло» вдвое длиннее камеры, но главное, потолком для него служит весеннее небо, в котором изредка появляются птицы, облака, проглядывает солнце…