Дюма

«Монте-Кристо» начал публиковаться в «Дебатах» 28 июня 1844 года (завершился 12 августа 1845-го) и вызвал еще больший ажиотаж, чем «Мушкетеры». Все говорили о Дюма, ему приписывали книги, к которым он не имел отношения, как, например, «Подлинные парижские тайны», переводной с английского роман о сыщике Видоке. (У нас в 1990 году вышел роман «Последний платеж», якобы принадлежащий Дюма: Эдмон Дантес приезжает в Россию и узнает, что его однофамилец убил Пушкина; многие купились на мистификацию автора В. А. Лебедева.)

С сентября у Дюма-старшего поселился двадцатилетний Дюма-младший — раздумавший эмигрировать, начавший писать (опубликовал первый роман «Приключения четырех женщин и попугая» в 1845 году) и переживший связь с куртизанкой Мари Дюплесси. Отец видел ее, не осуждал, как в «Даме с камелиями», сказал, что девушка хорошая, но семьи с ней не получится. 30 августа сын порвал с ней и приехал к отцу. Теперь он отцовский образ жизни не осуждал и с Селестой был в нормальных отношениях (та кокетничала и с ним, в письмах называя себя «мамочкой»). Альфред Летелье и Рускони также жили на «Вилле Медичи», Маке бывал ежедневно. Тишины не получилось, повалили гости. «Начальник железной дороги сказал мне однажды, что я приносил ему 20 000 франков дохода в год… благодаря мне жители Сен-Жермен перестали быть похожими на Спящую красавицу; я внес в город тот дух, что его жители поначалу приняли за разновидность эпидемии лихорадки, наподобие той, которую производит укус неаполитанского паука…» Дюма арендовал театр Сен-Жермен, приглашал туда труппу Французского театра, кормил артистов за свой счет; убытки — чепуха, заработаем! Оформил развод с женой (развод, узаконенный Наполеоном, был запрещен в 1816 году, но дозволялось «раздельное проживание»), подписав 15 октября соглашение: он платит ей тысячу франков в месяц, а также три тысячи в год на содержание лошадей; если она уедет в Италию и оставит ему мебель, он выплатит еще девять тысяч в рассрочку. В обмен на мебель она получала… его дочь Мари. Не знал он, что делать с четырнадцатилетней девочкой. В жизнь на «Вилле Медичи» она не вписывалась. Ида уехала в апреле 1845 года к барону Виллафранка. То, что чужой человек будет воспитывать его дочь, Дюма не смущало: барон был человек неплохой.

24 октября Дюма с сыном, Селестой и редактором «Прессы» Дюжарье поехал на неделю в форт Ам, где сидел Луи Наполеон («заскочили» также в Бельгию и Голландию), — повидать жившего вместе с ним генерала де Монтолона, адъютанта Наполеона: «Пресса» хотела публиковать воспоминания генерала, Дюма должен был их обработать. («Пресса» по какой-то причине текст не взяла, его опубликовало издательство «Полин» в 1847 году.) Познакомившись с Луи Наполеоном, Дюма потом ездил к нему еще дважды, попал под обаяние и задумался: не это ли добрый демократичный король, который нам нужен? По возвращении засел с Маке сразу за три новых романа (продолжая при этом «Монте-Кристо»): «Королева Марго», «Женская война» и «Двадцать лет спустя».

Петр Кропоткин недаром писал: «„Капитанская дочка“ и „Королева Марго“ надолго заинтересовали меня историей»: «Марго» такой же шедевр, как «Монте-Кристо», но в своем, историческом, жанре. Говоря о причинах бессмертия «Мушкетеров», мы задержались лишь на психологических, которые осознавали такие люди, как Теофиль Готье, и которые будут держать роман на плаву вечно, но тогдашняя публика сходила с ума от романов Маке — Дюма по другой причине: никто не рассказывал ей об истории так интересно, о великих людях так просто. Был Вальтер Скотт, но то чужая история. Де Виньи написал «Сен-Мара», Гюго — «Собор Парижской Богоматери», Бальзак — «Шуанов», Мериме — «Хронику времен Карла IX», но они были суховаты, или тяжеловаты, или сложноваты; в этих книгах фигурировали либо короли, либо «маленькие люди», а Дюма и Маке их удачно соединяли. В «Королеве Марго» они создали идеально уравновешенную пару «большой — маленький»: обаятельный Генрих IV и столь же обаятельный шут Шико (реальный человек, Жан Антуан дʼАнглере, писатель-сатирик, единственный придворный шут, который участвовал в военной и политической жизни). Для Дюма это была самая важная фигура — он все время требовал от соавтора: «Как можно больше Шико!» (Не себя ли видел идеальным шутом при идеальном короле, не на себя ли примерял слова Шико: «Один лишь я без всякой опасности для себя верчу в руках эту корону, играю с нею, а ведь стольким людям мысль о ней обжигает душу, пока еще не успела обжечь пальцы»? Да, идеальный король умер; но теперь он знал другого.) Вообще «Марго» — роман пар, как «Мушкетеры» — роман четверок: демонические Маргарита и Екатерина, трогательные Ла Моль и Коконнас. И любимый финал: голова на плахе.

«Женская война» и «Двадцать лет спустя» написаны на одну тему, тоже важную для Дюма: фронда (la fronde — «праща») — так называли вялотекущую войну между властью и горожанами в Париже в 1648–1653 годах. Премьер-министра Мазарини (фактического правителя при Анне Австрийской) не любили, войны истощили казну; в 1648-м на улицах Парижа начались стычки, Мазарини отправил нескольких оппозиционеров в ссылку, парижский парламент заявил, что свободу зажимают — мы живем в просвещенном XVII веке, а не в Средневековье каком-нибудь! — в Англии только что парламент одолел короля, Мазарини испугался, арестовал еще ряд оппозиционеров, на другой день горожане вышли на улицы, королева была вынуждена освободить арестованных и бежать с Мазарини из города. Ядовитый Дюма: «Парижане в одно прекрасное утро проснулись без королевы и короля. Это их так поразило, что они никак не могли успокоиться, даже тогда, когда узнали, что вместе с королевой исчез, к великой их радости, и Мазарини. Первым чувством, охватившим Париж, когда он узнал о бегстве в Сен-Жермен… был некоторый испуг, вроде того, какой охватывает ребенка, когда он ночью проснется и вдруг увидит, что он один и около него никого нет. Парламент взволновался; постановлено было избрать депутацию, которая должна была отправиться к королеве и умолить ее не лишать долее Париж своего королевского присутствия».

Париж на некоторое время утих, а в Англии Кромвель требует казнить свергнутого короля Карла («великие» революции везде одинаковы: до власти дорывается самый жестокий и учиняет террор). Неизвестно, Маке или Дюма изобрел гениальный ход: поделить мушкетеров на две враждующие партии. Как ссора влюбленных, оживляющая чувства, этот конфликт нужен затем, чтобы дружба четверки не была слишком благостно-слащавой; надо чуть не поубивать друг друга, чтобы услышать от Атоса: «Никогда, клянусь в этом перед богом, который видит и слышит нас в эту торжественную ночь, никогда моя шпага не скрестится с вашими, никогда я не кину на вас гневного взгляда, никогда в сердце моем не шевельнется ненависть к вам». Д’Артаньян с Портосом за власть, Атос с Арамисом в оппозиции: почему именно так? С д’Артаньяном понятно, основное содержание «Двадцати лет» взято у Куртиля, а его д’Артаньян служит Мазарини. Дюма и Маке не могли все перевернуть с ног на голову, да это было бы и неубедительно: практичный, ленивый и не чрезмерно честолюбивый гасконец не мог ни с того ни с сего стать фрондером. Арамис с его бешеным честолюбием, напротив, вечный оппозиционер. Но о том, как поделить Атоса и Портоса, думается, были споры. Маке был республиканцем, как Дюма, даже более последовательным (не увлекался «добрыми королями»), сочувствовал Фронде, а его любимым героем был Портос: не исключено, что хотел его поставить в пару с Арамисом, а Дюма, влюбленный в Атоса, настоял на своем варианте, пообещав Маке, что Портос станет оппозиционером в следующий раз, — так в «Виконте де Бражелоне» и сделали, хотя там оппозиция куда более сомнительного морального свойства.

«Двадцать лет спустя» многие ценят выше «Мушкетеров» — редкий случай для сиквелов, но объяснимый: соавторы изначально спланировали работу вместе. Эффектнейшая сцена казни Карла, «Remember», чудесная вставная новелла о побеге Бофора из тюрьмы и мощная сквозная тема возмездия. «Веселый и легкий» роман «Три мушкетера» вообще-то закончился групповым убийством женщины — да, она виновна, и убили они, как Монте-Кристо, не своими руками, а через палача (он не человек, а орудие Провидения, как мостовая, о которую разбилась голова Фердинанда) — и все же сцена получилась садистской. Атос единственный сознает это: «Мы вместе проливали кровь, и, может быть, прибавлю я, между нами есть еще другая связь, более сильная, чем дружба: мы связаны общим преступлением». «Из груди Мордаунта вырвалось давно сдерживаемое рыдание. Краска залила его бледное лицо. Он стиснул кулаки, лицо его покрылось потом, и волосы поднялись, как у Гамлета.