Дневник. 1918-1924

Я начал «Неточку Незванову». У нас обедали Эрнст и Бушен. Молодые были на Бетховене, Девятая симфония, с хором работает Гаук.

Упоительный день. О Леонтии к вечеру новые и крайне смутные сведения сообщил Костя. «Мейстер» на велосипеде, он может объехать и всех предупредить. Но, увы, попал в засаду, и еще двенадцать человек. И мы предполагаем, что один из них — Петя Соколов, часто ходивший туда ночевать. Знакомые просят не заходить даже во двор, ибо у их ворот всегда часовые. Они не с Гороховой, а с Итальянской, 17, где командир Фрадкин ведет менее важные дела. Узнал, что Леонтия спрашивали, не знал ли он княгиню Голицыну, жившую в Пскове. Он не знал, но предполагает, не родственница ли Устинова? А что, вся кутерьма заварилась из-за Устинова? В таком случае могут получиться вещи довольно компрометные. Ведь он его даже хорошенько не знал и понятия не имел, с какими поручениями от своего правительства Иона Устинов сюда приезжал. Добрая Кика очень озабочена тем, как им доставить пропитание…

С Фрадкиным, чуть ли не с ее родственником, познакомились вечером у Добычиной (он ее называет «тетя Надя»), пошли туда с Костей Сомовым и А.А.Михайловой, были и г-жа Мансурова, совершенно изменившийся благодаря бороде Л.А.Коровин, г-н Шиманский, Оль, Женя Михайлов и племянница Женечки.

Фрадкин очень молодой, очень некрасивый, бритый еврей с чрезвычайно оттопыренными ушами, одетый в коричнево-малиновую шелковую рубашку, чрезвычайно любезный и внимательный. Жена его статная, высокая, но тоже некрасивая. Его Добычина характеризует как «подмоченного коммуниста», да и в его присутствии все время позволяла себе посмеиваться над теперешним «их» положением, грозить скорой ликвидацией и т. д., на что он больше тоже отшучивался. Будет ли он в помощь нам, я сомневаюсь. Так, относительно Миши он узнал только от какого-то верховного начальства. Все это подробно было изложено с названиями всех учреждений, в которые стучался Фрадкин, и с возглавляющими, с которыми он входит в сношения, однако я никак не могу запомнить подобную абракадабру. Одно я только вынес впечатление, что всегда у евреев имеются связи и даже чуть ли не родственники, что на поруки Мишу выдать нельзя, но что этот верховник сделает все от себя зависящее, чтобы пустить дело скорее к разбирательству, и через одну-две недели оно уже будет ликвидировано. При этом верховник высказал почти уверенность, что Миша ни в чем серьезном не замешан, но транспортная ЧК, тем не менее, предпочитает его держать, ибо удобнее иметь под рукой всех замешанных в деле лиц. Так сказать, «изъять их из обращения».

По этому поводу Добычина рассказала о том, как Д.И.Верещагин и сам Тройницкий пробовали освободить Незванова и другого инженера, (кажется?) Хорвата, арестованных в Москве (а на Н.Добычина рассчитывала, что он достанет разрешения на выезд за границу), и для этого обратились к самому Ленину. Тот потребовал к себе дело, изучил его и произнес: «Да, дело пустяшное, но зацепка для ЧК!» Тогда В. заметил Ильичу: «Из этого я заключаю, что вы в столкновении с ЧК бессильны», на что Ленин должен был в косвенной форме согласиться.

Рассказывала и о Менжинском, что он сказал про «представителей общественности», призванных в Комитет голодающих: «Да это единственные, которые оставались еще не расстрелянные», в другой какой-то беседе он высказал уверенность, что коммунизм не утвердится, пока останется хоть один его противник. Напротив, знаменитый Бухарин, говорят, не только теперь уже и против «поправления», но и требует гораздо более решительных шагов в этом направлении. Общий же тон о московских властях (и против этого Фрадкин не спорил!), что они совершенно растерянные и сами отлично понимают, что дни их безнадежно сочтены. Весь сейчас вопрос в том, чтобы как можно менее болезненно сойти со сцены и уйти в подполье. Относительно дела Миши Фрадкин высказал менее оптимизма, но согласился с тем, что здесь пахнет доносом.

Назавтра Добычина проектирует ряд ходов — через комгорхоз, через исполком и еще через кого-то. Я всему этому придаю мало значения. Ужасно то, что в квартире Леонтия происходит самый подробный обыск, и это всегда ведет к пропаже массы ценных вещей, во всяком случае, к разорению гнезда. Мария Александровна Никитина и часть детей Кати Грибановой ютятся в комнате для прислуги. Как они питаются — совершенно не известно. Одна маленькая, но неприятная деталь: как раз Кися должна была продать один очень дорогой мех М.А., но в последнюю минуту М.А. не пожелала сделать какую-то уступку, и мех был возвращен накануне ареста. Теперь он, наверное, пропал, а между тем на вырученные деньги они бы могли прожить много дней.

Утром я неожиданно для себя совершил прелестную прогулку. Встал для того, чтобы после долгого времени пойти в церковь, и отправился в церковь Св. Станислава, столь знакомую и родную с самых детских лет. Мессы не дождался, но присутствовал, когда священник раздавал причастие и как он, спустя четверть часа, облачившись в простую зеленую ризу, окропил присутствующих и прошел с ними по церкви в предшествии креста под старинный напев. Церковь все та же и довольно тесная, лишь живопись сводчатых потолков от сырости облупилась. На прежнем месте копия со «Снятия с креста» Рубенса, но красивую царицу-святую и грозного Симона в митре я что-то не видел. Народу мало, и все демократические элементы отсутствуют.

Оттуда пошел по Торговой, до нового казенного дома. Это здание мне памятно потому, что, едучи мимо него в автомашине (после посещения К.Сомова) с Е.П.Олив, мы подверглись обстрелу мальчишек, бросавших в нас камни. Это было весной 1916 года. Я вышел к Калинкиному мосту (столь чудесно спасенному стараниями моего отца), а там оказалось недалеко до любимой цели наших прогулок вместе, в счастливые дни расцвета нашего романа с Акицей (впрочем, когда дни нашего романа не были счастливыми и цветущими?) в 1891-м, в 1893 годах — до Лоцманского острова. Вид самого моря (была зыбь) под ровным уже горизонтом, несмотря на утренний час (было 8) и на западную сторону неба, — произвел на меня очень глубокое впечатление. Так ощутилась радость путешествия, свободы. А ведь как раз, может быть, это последний день, что я пользуюсь той относительной свободой, которая дана советскому крепостному.

Долгое время я, выйдя на морской конец острова, глядел перед собой на тот вид, который зарисовал тридцать лет назад пастелью и акварелью. Затерянный домик (род дачи) все на том же месте, но он окружен теперь забором, сараями, влево от него, прямо на набережной, стоят для починки, вероятно, много лет назад вытащенные из воды два небольших парохода. Справа из-за чахлых деревьев садика виднеются труба и часть верхней палубы большого чужеземного парохода, на котором идет непрестанное и равномерное, как заведенные часы, движение выгрузки. Из канала, начинающегося слева, вдруг выехала зеленая, аппетитно лакированная лодка с четырьмя товарищами и плавно, «точно по маслу», проложила себе путь к Фонтанке.

Вид устья Невы неузнаваем. От величественных верфей на левом берегу остались обглоданные кирпичные стены, от открытых правобережных верфей — ничего, а вместо них торчат в беспорядке какие-то железные стойки. Под ними развалины. Вокруг все носит характер разложения и разрушения, а ведь как раз эти места поражают своим заграничным видом, напоминающим Лондон и Гамбург. У самого устья стоит огромный труп военного судна без мачт и труб. На нем что-то понастроено жалкое. Единственное, что придает виду какое-то подобие жизни, — это флотилия военных судов, которых я насчитал около семи, среди них три у левого берега, огромных, два, покрашенных в белый цвет, одно — в черный.

В сильно разрушенном или обветшалом состоянии и все здания по берегу Фонтанки. От прежней веселой флотилии парусных судов, здесь имевших свои стоянки, нет и воспоминания. На самом Лоцманском острове домики все же целы, несмотря на то что они деревянные. Те же герани в окнах, тот же чистенький (но все же одряхлевший) вид, напоминающий Голландию. На улицах мостки сильно подгнили, по берегу Невы выросли густые, закрывшие вид кустарники. Во всем поселке — ни души, лишь по берегу два мужика в траве и двое удят рыбу у деревянного моста.