Дневники Фаулз

Наша пьеса (в основном моя) имела (как мне кажется) успех. В амфитеатре было много народу, тысячи две или около того, над шутками смеялись. Думаю, результат стоил наших мук. После спектакля обычные горячие, неискренние поздравления. А во время представления за кулисами сплошные волнения. В «Сне в летнюю ночь» были заняты двадцать греческих мальчиков, а с ними не очень-то поспишь! Эта необычная труппа обожала торчать за кулисами. Постоянный страх провала и борьба — чтобы его избежать.

После того как все кончилось, мы с Шарроксом пили до 2.30 в таверне «У Георгоса» и любовались морем. Ш. несколько разоткровенничался — сказал, что не умеет быть грубым с людьми. Как обманчива внешность, скрывающая застенчивую, робкую личность! Под конец он напился и, когда мы возвращались, пытался поджечь наш театр на открытом воздухе. Но, увидев, как пламя стало распространяться, быстренько его затушил. Он делал это дважды, но не в его натуре дать себе волю. Думаю, все, на что он способен, — это прожигать в пустом театре дырочки в декорациях.

Сейчас все вернулось к норме, воцарился покой.

11 июня

Пустота и поверхностность нашей школы. Наш коллега Аб-делидес, учитель французского, старый, страдающий заиканием румынский грек, эгоистичный, обидчивый, нервный и злой старик, задал своим дребезжащим, невнятным голосом вопрос на греческом языке Афанассиадису, нашему двенадцатилетнему школьному шутнику. Тот без всякой задней мысли, совсем не желая обидеть учителя, ответил, не подумав, по-английски. Абделидеса это вдруг задело за живое, он вскипел, стал орать и колотить мальчишку, пока тот не разревелся. Абсолютно неадекватная реакция. Когда Абделидес проходил мимо меня, я спросил:

— Mais pourquoi? Qu’est-ce qu’il a fait? [322]

— Je l’ai demandé (типичная грамматическая ошибка) une question, il m’a répondu en anglais. Voilà le type! [323]

Бедняга Афанассиадис стоял и рыдал, иногда издавая беспомощные протесты.

Экзамены Абделидес превращает в фарс. Раздав вопросы, он тут же начинает ходить по комнате, подсказывая ученикам ответы: нужно, чтобы результаты его деятельности пристойно выглядели. Гиппо, присутствовавший на одном таком экзамене, вернулся, кипя от возмущения, и спрашивал меня, как ему поступить. Он был готов закатить скандал. Я посоветовал ему пойти к директору. К моему удивлению — я-то думал, он ищет для себя выгоды, — Гиппо спросил у директора, мог ли он в качестве наблюдателя помешать учителю помогать ученикам. Директор довольно резко ответил, что его обязанность — следить за дисциплиной, и больше ничего, и прибавил, что Абделидес поступает правильно, помогая ученикам.

Тимайгенис, учитель богословия, предупредил учеников, что они получат высший балл, если напишут хотя бы одну страницу на его экзамене.

Иногда на меня нападает тоска — сегодня мне пришлось пять часов надзирать за учениками, готовящими домашние задания. Мальчики с четырех до девяти находятся взаперти, их выпускают только два раза, на десять и на двадцать минут. На сегодня у них такое расписание: подъем в 6.00, занятия 6.00—7.30, завтрак, экзамен 8.00–10.30, занятия 11.00–13.00, обед, сиеста 14.00–16.00, занятия 16.00–21.00, ужин, сон — 22.00. Очень плотный график — сегодня вечером они сидели с остекленевшими глазами, шуршали бумагами, зевали, дерганые, уставшие. Им даже не разрешают плавать — за исключением особых дней, когда они слишком измучены, чтобы заниматься.

Мелкие интриги, лицемерие, убогость школьной системы душат меня. Атмосфера, близкая к иезуитскому колледжу, здесь — поколение за поколением — губит учеников. Ненормально жесткие порядки, слишком большие нагрузки, нечестность и лживость на всех уровнях — в суждениях, оценках, целях, результатах. Мальчикам следовало бы бегать по острову, им нужно дать больше свободы, достаточное количество времени для разного рода увлечений, игр, а в оценках проявлять больше строгости. Но прежде всего — жесткая система наказаний. Пусть наказанием станет свежий воздух — без него школа навсегда пребудет затхлым учреждением, теплицей, где зреют компромиссы, интриги; местом, презираемым учениками и ненавидимым учителями.

Тем временем наступает время дружной трескотни цикад; солнце непрерывно шлет с неба раскаленные лучи; море синее и, как всегда, ласковое, великолепное. Слава Богу, бриз не прекращает дуть.

Светоний — о Нероне, самом удавшемся злодее в его галерее. Он встал на сторону зла по собственному выбору — логическому, в то время как другие поступали так по традиции или по собственной слабости. Чувствуется, что Нерон мог бы с тем же успехом стать хорошим человеком, — во всяком случае, выдающимся артистом и мыслителем вроде Ницше или Камю. Во многом виновато его положение. Как личность Нерон мог бы проявить себя по-другому, но он понимал, что логическим концом абсолютной власти неизбежно является абсолютное зло.

Его слова: «Ни один правитель еще не знал, какой властью он на самом деле обладает». Страница, на которой описана смерть Нерона, — великолепный образец исторического сочинения, живой, обстоятельный. Его предсмертные слова: «Какого артиста теряет мир!» — отражают сущность абсолютной власти. Вот где была его игра. А его замечание по поводу завершения баснословно дорогого Золотого дома [324]: «Наконец-то я буду жить как человек».

Наше отношение к прошлому. Нерон привлекает меня своей исключительной жестокостью, уникальной сардонической чернотой. Нельзя сочувствовать веку, в котором он был тираном. Слишком далеко отстоит тот во времени. В прошлом предпочитают видеть разнообразие, яркость и жестокость. Любить историю означает любить страдания своих сородичей. Любить беспристрастность суждений, отстраненность удовольствия. Историк — садист. Если мы говорим, что сочувствуем прошлому, то только по традиции. Логически нет никакого смысла жалеть fait accompli [325] и что невозможно исправить. Каким бы варварским ни было прошлое, оно стало истиной, а истина неприкосновенна, неизменяема.

Госпожа Адоссидес, la grande dame [326] Спеце. Мы с Шарроксом посетили ее поместье на противоположном конце острова; там плантация оливковых деревьев и небольшой, но комфортабельный дом, окруженный живописными террасами: яркие цвета, блеск солнца и защита для цветущих кустарников. Сама хозяйка — тучная пожилая дама, седовласая, глаза доброжелательно взирают из-под нависших век, сбоку к ним подходит морщина — она, как говорят, свидетельствует о гуманности натуры. О терпимости и глубине ума.

Она много занимается благотворительностью, свободно говорит на пяти языках, энергичная, умная, прямая. Несколько придирчивая и жесткая старая дама. Всю войну 1914–1918 гг. она работала сестрой милосердия, во время второй ей тоже пришлось нелегко; с тех пор она постоянно сотрудничает с Красным Крестом, отыскивая по всей Европе следы пропавших греков и оказывая помощь жителям пострадавших деревень в Северной Греции. Глубочайшее презрение к ЮНЕСКО, выпускающей брошюры, в то время, когда люди голодают. Она знает много военных историй, подробно рассказывала о кочевниках. Казалось, боль и страдания завораживают ее, несмотря на все старания их облегчить.

Мы сидели и смотрели, как солнце опускается за холмы. На ближайший кипарис села сова и издала зловещий крик. Нас накормили ужином, очень хорошим ужином, на открытом воздухе при свете лампы; звезды мерцали на бархатном небе. Госпожа Адоссидес рассказывала о Сопротивлении, итальянцах, своей неприязни к джазу. Влиятельная умная женщина, политический лидер тысяч людей.

Она вызывает у меня восхищение, но не любовь.

На днях я поймал маленького осьминога. В маске все кажется крупнее, чем есть на самом деле, и он тоже выглядел довольно большим. Я ударил его острием палки, но он уполз под камень, который мне после долгих усилий удалось перевернуть. Несколько деревенских мальчишек с испугом и восхищением следили с берега за моей титанической борьбой. Они явно ждали чего-то необыкновенного. Когда я вышел на берег с малышом осьминогом, извивавшимся на конце палки, и бросил его на камни, чтобы его добили, они не могли скрыть своего презрения. Один, самый маленький, поднял осьминога и сказал примерно следующее: