Че Гевара. Важна только революция

Рано утром 17 февраля в лагерь партизан прибыл ведущий корреспондент «Нью-Йорк таймс» Герберт Меттьюз, успевший поучаствовать в гражданской войне в Испании, африканской кампании Муссолини и Второй мировой войне. Интервью длилось три часа, и его содержание Фидель вкратце пересказал Че, который в своем дневнике отметил наиболее существенные моменты. Так, Фидель посетовал на то, что США оказывают военную помощь Батисте, а в ответ на вопрос Меттьюза, является ли он антиимпериалистом, Кастро осторожно ответил, что если под этим имеется в виду его желание освободить свою страну от экономических цепей, то да, он таковым является. Это не означает, поспешил добавить Фидель, что он испытывает ненависть к Соединенным Штатам или американскому народу. Как Фидель сказал Че, «гринго был доброжелателен и коварных вопросов не задавал».

«Гринго быстро уехал, — писал Че в дневнике. — Когда я был в дозоре, мне сообщили, что следует удвоить бдительность, поскольку Эутимио замечен в доме Эпифанио». Хуан Альмейда возглавил патруль, направившийся схватить предателя, не подозревавшего о том, что о его измене стало известно. Вскоре чивато предстал перед Фиделем. Тот показал Эутимио попавшую в руки повстанцев охранную грамоту, выданную ему военными и свидетельствовавшую о его связи с врагом.

«Эутимио опустился на колени и стал просить, чтобы его просто расстреляли, и дело с концом, — писал Че. — Фидель попытался обхитрить предателя, заверив, что может даровать ему жизнь, однако Эутимио помнил сцену с Чичо Осорио и не дал себя обмануть. Тогда Фидель заявил, что ему предстоит казнь, а Сиро Фриас прочитал ему прочувствованную проповедь… Эутимио ждал смерти в молчании и даже с некоторым достоинством. Начался чудовищный ливень, и тьма заволокла все вокруг».

Подлинная картина того, что произошло затем, на целых сорок лет превратилась в тщательно оберегаемую государственную тайну Кубы. Ни один из прямых свидетелей казни Эутимио Герры — первого предателя, расстрелянного кубинскими повстанцами, — не назвал публично имя человека, который совершил смертельный выстрел. Причина понятна. Однако ответ содержится в личном дневнике Че.

«Ситуация была неприятной для всех, так что я решил проблему, выстрелив предателю в голову сзади из пистолета 32-го калибра, пуля вышла через правый висок. Некоторое время Эутимио тяжело дышал, а потом умер. Когда я освобождал его от личных вещей, у меня не получалось снять часы, прикрепленные к поясу цепочкой, и тогда он сказал мне твердым голосом, напрочь лишенным страха: "Оторви ее, парень, чего уж теперь…" Я так и сделал, и теперь его имущество перешло ко мне. Мы плохо спали, было сыро, у меня опять разыгралась астма».

Рассказ Че столь же страшен, сколь и важен для понимания его личности. Сухая точность при описании казни свидетельствует о его удивительной отстраненности от совершенного им акта убийства. Для Че решение выстрелить в Эутимио было продиктовано желанием, как он выразился, покончить с «неприятной ситуацией». Что же касается его упоминания о посмертных «последних словах» Эутимио, то они просто необъяснимы и добавляют сюрреализма всей этой жуткой сцене.

Запись в дневнике резко контрастирует с тем, что было опубликовано Че впоследствии. В статье, названной «Смерть предателя», он превращает картину казни в мрачную революционную притчу об искуплении через жертвоприношение. Описывая эпизод, когда Эутимио упал на колени перед Фиделем, Гевара пишет: «В этот момент он показался мне сильно постаревшим; на его висках стала отчетливо видна седина, которой мы не замечали раньше».

По поводу «проповеди» Сиро Че пишет: «Это была долгая и трогающая сердце речь, которой Эутимио внимал молча, со склоненной головой. Мы спросили его, есть ли у него какие-нибудь желания, и он ответил, что да — он хочет, чтобы Революция, или, вернее, мы, позаботились о его детях». Революция выполнила свое обещание Эутимио, пишет далее Че, но имя его «уже забыто — и, возможно, даже его собственными детьми», которые носят другую фамилию, ходят в кубинские государственные школы, где с ними обращаются так же, как со всеми остальными, и готовят себя к лучшей жизни.

«Впрочем, однажды, — добавляет Гевара, — им придется узнать, что их отец был казнен именем революции за предательство. Также они должны узнать, что их отец — крестьянин, который позволил себе поддаться искушению мамоной и собирался совершить тяжкое преступление, движимый желанием славы и богатства, — тем не менее признал свою ошибку и ни единым словом не обмолвился о прощении, которого, как он прекрасно понимал, он не заслужил. Наконец, им следует узнать, что в последние мгновения жизни Эутимио вспомнил о своих детях и попросил, чтобы с ними обошлись достойно».

Че завершает свою притчу пассажем, полным почти религиозного символизма: «Сразу затем началась страшная гроза и небо потемнело; под шум ливня, когда небо, испещренное молниями, объятое страшным грохотом, разразилось очередной молнией, за которой последовал очередной громовой раскат, жизни Эутимио Герры был положен конец, и даже те товарищи, что стояли рядом с ним, не слышали звука выстрела».

Как утверждают мои кубинские источники, которые предпочли остаться неизвестными, Че взял на себя убийство Эутимио, только когда стало понятно, что никто другой не хочет проявить инициативу. По всей вероятности, это относится и к Фиделю, который, распорядившись казнить Эутимио, не назначил исполнителя и просто ушел, чтобы спрятаться от дождя.

Один из гуахиро хотел водрузить деревянный крест на могиле Эутимио, но Че не дал своего разрешения на том основании, что это могло бы скомпрометировать семью, на чьей земле они находились. Поэтому крест был вырезан на дереве рядом с могилой.

Если Че и был сколько-нибудь взволнован убийством Эутимио, то уже на следующий день от переживаний не осталось и следа. Вот как он описывает в дневнике прибытие в лагерь хорошенькой активистки «Движения 26 июля»: «Большая поклонница Движения, но, мне кажется больше всего ей хочется трахаться».

18 февраля съезд деятелей «Движения 26 июля» был окончен. Фидель все утро провел за написанием манифеста, предназначенного товарищам в городах и призывавшего их рассеяться по всему острову. Это «Воззвание к кубинскому народу» содержало воинственные лозунги, столь близкие сердцу Че, и он восхваляет их в своем дневнике как «истинно революционные».

В манифесте провозглашалось, что повстанцы не только не уничтожены, но и «смело противостоят» новейшему вооружению и многократно превосходящим их силам врага, а ряды их «постоянно пополняются крестьянами из Сьерра-Маэстры».

Фидель завершил манифест «директивами стране», состоявшими из шести пунктов, в которых он призывал к тотальному саботажу во всех основных отраслях экономики. Кроме того, Кастро призвал народ к организованному «гражданскому сопротивлению» по всей Кубе, к сбору средств для «покрытия возрастающих нужд Движения» и к «всеобщей революционной забастовке», которая должна предельно обострить борьбу с Батистой.

Доказывая необходимость поджогов плантаций сахарного тростника, Фидель писал: «У тех, кто призывает рабочих подумать о своем благополучии, пытаясь отвратить их от этих мер, я хочу спросить: "Почему вы не думаете о рабочих, когда <…> платите им нищенские зарплаты, когда обманываете их с пенсиями, когда вместо жалованья даете им облигации и морите голодом в течение восьми месяцев?" [15] За кого мы проливаем нашу кровь, если не за бедняков? Что стоит немного поголодать сейчас, если завтра в наших руках могут оказаться хлеб и свобода?»

Воззвание Фиделя, однако, содержало довольно серьезный обман. Он заявлял, что ряды его армии «постоянно пополняются» благодаря «поддержке крестьян», однако в тот момент эта поддержка была не совсем добровольной: Фидель, так сказать, «купил» ее, заручившись преданностью Кресенсио. Следует также напомнить, что весь отряд мятежников чуть было не оказался уничтожен вследствие предательства крестьянина Эутимио Герры, а многие другие крестьяне, смертельно боявшиеся военных, бежали из сьерры. Поэтому, при всех замечательных исключениях, те крестьяне, на которых повстанцы полагались, как правило преследовали какой-то личный интерес, в частности денежный. И конечно, тот факт, что при разговоре с незнакомыми крестьянами Фидель выдавал себя за военного, показывает, что он прекрасно знал, насколько ненадежна преданность селян.