Громыко. Война, мир и дипломатия

Показательно, что сразу после окончания военных действий советское руководство с некоторой тревогой отмечало, что немецкие коммунисты «склонны к крайностям», имея в виду стремление немецких товарищей быстро советизировать управление восточной зоны оккупации. Именно так писал Л. Берии генерал И. Серов 9 июля 1945 года и отмечал, что «тов. Ульбрихт обещал нам дать правильную установку членам компартии в этих вопросах…» ^{183}.

Вполне понятно, что страна с разрушенным хозяйством, каким был в то время Союз, прежде всего нуждалась в восстановлении экономики (и репарациях), а также в обеспечении собственной безопасности и недопущения германо-американского альянса (реализации в новом виде плана Черчилля «Немыслимое»). Ради этого идеологию можно было отодвинуть на задний план. Единство нейтральной Германии — вот что тогда было главным для советской дипломатии в 1945—1949 годах.

Эту геополитическую практику Москва начала осуществлять еще до Победы. Так, 6 апреля 1948 года в Москве был заключен Договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи между СССР и Финляндией.

Как вспоминал один из главных советников Леонида Брежнева Андрей Александров-Агентов: «Инициатива его заключения принадлежала Сталину — это был очень умный и своевременный шаг. Он сделал возможным преодоление за довольно короткий период порожденных двумя недавними войнами вполне понятных взаимных чувств недоверия, подозрительности и неприязни между народами обеих стран… Это был в общем действительно равноправный и справедливый договор. Президент Паасикиви и его правительство проявили достаточно государственной мудрости и дальновидности, чтобы принять его таким, каким он был предложен, даже если у финнов, может быть, и не вызывало особого энтузиазма включение в текст договора пункта о “взаимной помощи” в военном плане. Стороны обязывались сотрудничать при отражении военного нападения “Германии и любого союзного с ней государства” на Финляндию или на Советский Союз через территорию Финляндии. В Хельсинки, конечно, понимали, что подобный пункт был минимальной уступкой со стороны Финляндии, неизбежной в послевоенной обстановке. К тому же финнам удалось получить своего рода “компенсацию” — признание Советским Союзом в том же договоре “стремления Финляндии оставаться в стороне от противоречий великих держав”. То есть это было все-таки признанием своего рода нейтралитета Финляндии (хотя и небезоговорочного), что для финнов, конечно, было немаловажно в условиях разгоревшейся уже тогда “холодной войны” между бывшими союзниками по антигитлеровской коалиции» ^{184}.

Показательно, что еще в 1944 году, подписывая мирное соглашение с Финляндией, союзницей гитлеровской Германии, Сталин решил не оккупировать эту страну, надеясь на послевоенное сотрудничество с Рузвельтом. Тогда еще трудно было представить, что после смерти Рузвельта и капитуляции Германии международная обстановка полностью изменится и станет чем-то напоминать «военную тревогу 1927 года», когда Кремль опасался нападения как со стороны европейских стран, так и Японии.

Но в 1948 году советское руководство обеспечило свои северные границы. Впоследствии идеологию советско-финляндского договора Москва многократно пыталась воплотить в своих западногерманских проектах, ведя невидимые дипломатические войны с Соединенными Штатами за Европу. В этой борьбе главными игроками, безусловно, были не только первые лица СССР — Сталин, Хрущев, Брежнев, Андропов, Горбачев, но и Берия, Молотов, Громыко, Андропов (в должности председателя КГБ), маршалы и высшие руководители военно-промышленного комплекса, прежде всего Устинов.

Даже образование Германской Демократической Республики первоначально рассматривалось Москвой как явление временное. В поздравительной телеграмме восточногерманскому руководству Сталин счел нужным подчеркнуть необходимость существования единой, независимой, демократической, миролюбивой Германии. Яснее не скажешь.

Но возникновение двух германских государств превратилось уже независимо от воли Москвы и Вашингтона в самостоятельный фактор мировой политики с иными геополитическими интересами, а также устремлениями их правящих элит. Разумеется, в случае объединения Германии никто не мог бы гарантировать им сохранение властных полномочий.

Отметим еще одно обстоятельство — резкое различие в качестве этих элит. В 1945 году будущий канцлер ФРГ Конрад Аденауэр предложил верховному главнокомандующему союзными войсками Дуайту Эйзенхауэру (будущему президенту США) провести денацификацию, устранив идеологический раскол в германском обществе. В американской зоне оккупации при населении 15,5 миллиона человек заполнили анкеты 12 миллионов. Виновными в сознательной нацистской деятельности был признан 0,1 процента, то есть 12 тысяч человек. В общем, западногерманская политическая и экономическая верхушка (кроме явных нацистов) сохранила свои позиции.

Ничего не вышло из усилий СССР сохранить демилитаризованную единую Германию. Имея большие экономические интересы в своей зоне оккупации, Советский Союз по репарационным соглашениям начал вывозить оттуда значительные объемы оборудования — целые технологические линии производства (оптика, радиотехника, металлообработка и др.), а также использовал немецких специалистов в атомной области и ракетостроении. Создав в своей зоне советско-германские предприятия, работавшие на советскую экономику, Москва со своей стороны подтвердила отделение Восточной Германии от Западной. Правда, в отличие от СССР американцы предпочли вывезти не оборудование, а лицензии на новые технологии и заодно — выдающегося специалиста в области ракетостроения Вернера фон Брауна.

После Лондонской сессии СМИД в конце 1947 года, на которой обнаружилась пропасть, разделяющая союзников по германскому вопросу, западные державы вопреки Потсдамским соглашениям взяли курс на создание самостоятельного западногерманского государства.

10 марта 1952 года СССР в ноте союзникам предложил принять основы мирного договора с Германией при равноправном участии Германии в лице общегерманского правительства. Вслед за этим 9 апреля было предложено державам-победительницам безотлагательно рассмотреть вопрос о проведении свободных выборов во всей Германии под контролем (внимание!) комиссии, образованной всеми державами-победительницами, на чем ранее упорно настаивали США и их союзники. Все это вызвало во всей Германии колоссальное смущение — в руководстве ГДР обеспокоились самим существованием ГДР, а в ФРГ значительная часть политической элиты требовала от западных государств немедленно вступить в переговоры с СССР.

Но было уже поздно. «Холодная война» была в разгаре, и опыт нейтрализации Финляндии (договор 1948 года) не мог быть использован. Не будем забывать, что шла корейская война, и мирные переговоры на ее европейском фланге воспринимались как изощренный пропагандистский маневр. К тому же Аденауэр был уверен, что нейтрализованная Германия, лишенная военного прикрытия Запада, превратится в слабое второстепенное государство и будет втянута в советскую зону влияния. Если бы тогда состоялись общегерманские выборы, победу, скорее всего, одержали бы социал-демократы, а не консервативная Христианско-демократическая партия Аденауэра. И Германия могла пойти по другому пути. (Эта возможность впоследствии на протяжении десятилетий будоражила дипломатов Москвы и Вашингтона, будучи опорой различных комбинаций.)

Поэтому закрепление германского раздела было для Запада единственным решением. В ответной ноте Москве было выдвинуто неприемлемое условие: будущее немецкое правительство самостоятельно решит, в какие союзы ему входить.

К тому же ни Аденауэр, ни Вальтер Ульбрихт отнюдь не горели желанием искать счастья в неизвестном будущем. Если добавить к этому, что в ГДР прокомментировали предложение Москвы в духе построения социализма советского образца, то даже западногерманские социал-демократы не захотели рисковать.