Жозефина. Книга первая. Виконтесса, гражданка, генеральша

— По-моему, вы сделали уже достаточно, чтобы о вас говорили долго и повсеместно.

— Вот как! Достаточно? Вы очень добры. Да, правда, меньше чем за два года я покорил Каир, Париж и Милан, но, мой дорогой, умри я завтра, десять веков спустя мне не посвятят и полстраницы во всеобщей истории.

Постепенно создается двор. Камергеров еще нет, и функции придворных делят между собой адъютанты.

— Это был еще не совсем двор, но уже не лагерь, — скажет одна иностранка.

Когда Жозефина не ест наедине с Бонапартом, что бывает часто, она дает в Тюильри «дамские завтраки», куда женщин приглашают без мужей.

«На мой взгляд, — поясняет нам герцогиня д'Абрантес, — приглашать одних женщин было очаровательным обычаем! Они ведь еще слишком робели, чтобы приятно выглядеть в салоне среди мужчин, чересчур подавлявших их своим превосходством. Завтраки у г-жи Бонапарт были всегда свободны от церемонности, и, беседуя с ней о модах, спектаклях, мелких светских интересах, молодые женщины набирались смелости и переставали быть только мебелью в гостиной первого консула, который заходил порой развлечься в их кругу. Г-жа Бонапарт руководила этими завтраками с очаровательным изяществом. Обычно нас бывало пять-шесть, и все одинакового возраста (исключая, однако, хозяйку дома)».

Вскоре у Жозефины появились «дамы-компаньонки», которые несли при ней службу поочередно. Г-жа Жюно дает очень удачные характеристики г-же де Ламет, «шарообразной и бородатой, что малоприятно в женщине, но доброй и остроумной, что ей всегда к лицу»; очаровательной г-же де Лористон ^[228], внучатой племяннице Лоу ^[229], отличавшейся «неизменно ровным характером»; г-же д'Арвиль, «невежливой из принципа и учтивой при случае»; приятельнице Жозефины по Пломбьеру г-же де Талуэ, «которая хорошо помнила, что была хороша собою, и забывала, что перестала быть таковой»; «восхитительно предупредительной» г-же де Люсе, урожденной Папийон д'Отрош. Что до г-жи де Ремюза, урожденной Клер де Верженн, то она вступила в должность лишь в 1802, Пухленькая улыбчивая брюнетка с живыми глазами и ямочками на щеках, она часто играла роль наперсницы при консульской, а затем императорской чете. «Помимо живости воображения и редкой для ее возраста рассудительности, — говорит Шарль Кюнстлер ^[230], — она отличалась остроумием и большим тактом, а также здравым смыслом, весьма полезным при ее независимом и несколько негибком характере». Она оставила «Мемуары», летопись разговоров и споров г-на и г-жи Бонапарт, летопись, во многом спорную, но тем не менее позволяющую нам бросить подчас нескромный взгляд на их частную жизнь.

После полудня г-жа Бонапарт дает иногда «аудиенции». Кресла дам ставятся в кружок, мужчины отступают на второй план, а первый консул с женой проходят, как на параде, мимо визитеров, которых, если это незнакомые люди, им представляют и с которыми они обмениваются общими словами о модах или театре. «Г-жа Бонапарт, — рассказывает нам г-жа де Ремюза, — руководила этим кружком с очаровательным изяществом; одевалась она изысканно и с тем вкусом, который тяготел к античности. Такова была мода того времени, когда артисты оказывали большое влияние на обычаи общества».

Обеды в узком кругу Бонапарт устраивал у жены, но «большие толкучки» — это был узаконенный термин — происходили на втором этаже в галерее Дианы. В иные вечера мужчин на них присутствовало раз в двенадцать — пятнадцать больше, чем женщин. Мало-помалу Бонапарт приучится выходить к столу один: Жозефина сопровождает самого важного из приглашенных. Кушанья, понятное дело, подавались в стремительном темпе. Трапеза редко длилась больше двадцати минут или получаса.

— Кто хочет поесть быстро, тот должен идти ко мне; поесть хорошо — ко второму консулу; поесть плохо — к третьему, — говаривал тогда Бонапарт.

После официального обеда нагруженные пищей гости наводняли салоны, и на Тюильри опускалась скука. Новый смотр визитерам, новые представления, новые банальности… Первый консул не отличался любезностью. Бурье рассказывает: «Вежливость с женщинами была обычно не свойственна Бонапарту; у него редко находились приятные для них слова; часто он даже говорил им сомнительные комплименты, а то и совсем странные вещи. То он бросал: „Ах, Боже мой, до чего у вас красные руки!“ То: „Ох, какая скверная прическа! Кто это вам так уложил волосы?“ То, наконец: „У вас очень грязное платье. Вы, что, никогда его не меняете? В этом я вас видел уже раз двадцать“. В подобных вопросах он не знал жалости и любил заставлять людей тратить деньги. Он часто интересовался туалетами своей жены, а так как у той вкус был изысканный, Бонапарт стал придирчив к нарядам и остальных дам».

Известно, как ему ответила одна остроумная женщина, которой он грубо выпалил:

— Вы по-прежнему любите мужчин?

— Да, если они учтивы.

К счастью, любезность Жозефины кое-как поправила дело.

В отличие от «больших толкучек» вечера проходили проще. «После того как консул отобедает, — говорит г-жа де Ремюза, — нас извещали, что мы можем под пяться. Продолжительность беседы была то больше, то меньше, в зависимости от того, в каком расположении духа он пребывал. Затем Бонапарт исчезал и обычно больше не показывался. Он возвращался к работе, давал частные аудиенции, принимал министров и очень paw ложился спать. Г-жа Бонапарт заканчивала вечер игрой в карты. Между десятью и одиннадцатью часами ей докладывали: „Сударыня, первый консул лег“», и она отпускала нас.

Вечером 24 декабря 1800, 3 нивоза, Бонапарт с женой собрались присутствовать на первом исполнении «Сотворения мира» Гайдна. После обеда Бонапарт уселся у огня, по всей видимости, не испытывая желания ехать. Погода стояла туманная и холодная. Зачем высовывать нос на улицу, когда так хорошо сидеть у камина и ворошить угли?., Но Жозефина и Гортензия ждут. Зря они наряжались, что ли?

— Едем, Бонапарт, это тебя развеет. Ты слишком много работаешь, — уговаривает Жозефина.

Консул закрывает глаза и, помолчав, объявляет:

— Вы поезжайте, а я останусь.

Жена отвечает, что в таком случае она составит ему компанию. «Между ними, — сообщает нам Гортензия, — разгорелся настоящий бой, который кончился тем, что велели запрягать лошадей».

Через несколько минут докладывают, что две кареты поданы. Бонапарт направляется к своей. Тут то ли он сам, как утверждает Гортензия, то ли Рапп ^[231], как полагает Лора д'Абрантес, замечает, что шаль Жозефины не гармонирует с платьем, а может быть, плохо надета. Как бы то ни было, Жозефина дает мужу уехать, а сама торопливо взбегает по нескольким ступеням на террасу павильона Флоры, чтобы сменить шаль или поручить Раппу пристроить ее «как у египтянок».

Меньше чем через три минуты после отъезда Бонапарта с эскортом, карета Жозефины, где поместились также Гортензия и беременная по девятому месяцу Каролина, в свой черед пересекает площадь Карусели и въезжает в улицу Сен-Никез. Эта улица, старая внутренняя дорога вдоль стен при Карле V ^[232], шла параллельно дворцу и на протяжении нескольких десятков метров пересекала площадь Карусели, образуя как бы ее край. Дальше она переходила в улицу Сент-Оноре примерно на уровне нашей площади перед Французским театром. Почти продолжением ее являлась улица Закона, ныне улица Ришелье, которая вела к Опере.

Итак, в тот момент, когда Жозефина въезжает на улицу Сен-Никез, карсту подбрасывает страшным взрывом, выбивающим в ней стекла.

— Метили в Бонапарта! — вскрикивает Жозефина и лишается чувств.

Это рванула грозная адская машина, сработанная шуанами Лимоэланом, Сен-Режаном и Карбоном. Придя в себя после обморока, Жозефина твердит: