Марина Цветаева. Неправильная любовь

Пражский журнал «Своими путями», одним из редакторов и организаторов которого был еще учившийся тогда в университете Эфрон, первым в эмиграции обратился к советской реальности с желанием узнать и понять ее. Отдельные номера журнала ставили целью внимательно вглядеться в образ современной России, почувствовать ее душу. Доказывать, что Россия и ее власть — не одно и то же. «Только навеки ослепший не видит полного нового содержания имени России, проступающего через замазавшие его буквы СССР…» Большая часть эмиграции страстно хотела верить в оптимистический миф, цепляясь за каждое доказательство его правоты: перепечатанные журналом из советских изданий произведения известных писателей, статьи, посвященные разным сторонам советской жизни, как всем ныне известно — полные ура-патриотизма, воспевания успехов социалистического строительства. А если так, то нужно возвращаться на родину?

В статье «О путях к России» Сергей Эфрон даже попытался определить условия, при которых, по его мнению, возможно возвращение в Россию. Вопросы эти были жгуче-актуальны для многих молодых эмигрантов, рвущихся на родину. «Россия там, — считает Эфрон, — а не здесь. Она — моя сила питающая, без меня проживет, я же без нее погибну. А поэтому, чтобы жить, нужно отказаться от себя ради нее и ради жизни».

Издатели журнала «Своими путями» полагали, что если пристально всмотреться и лучше понять теперешнее лицо России, нельзя не понять: большевизм на краю вырождения. Непримиримым препятствием к примирению с большевиками Эфрон в статье «Эмиграция» считает лишь память о погибших товарищах. «Возвращение для меня связано с капитуляцией. Мы потерпели поражение благодаря ряду политических и военных ошибок, м. б. даже преступлений. И в тех, и в других готов признаться. Но то, за что умирали добровольцы, лежит гораздо глубже, чем политика. И эту свою правду я не отдам даже за обретение Родины. И не страх перед Чекой меня (да и большинство моих соратников) останавливает, а капитуляция перед чекистами — отказ от своей правды. Меж мной и полпредством лежит препятствие непереходимое: могила Добровольческой Армии». Это написано в 1925 году.

В следующем году в Париже Эфрон стал соредактором журнала «Версты», близкого к крепнущему движению «евразийства».

— Знаешь, мне все чаще и чаще кажется: «Евразийство» — это серьезно. Нет! Я убежден! — Радовался Сергей, обходя с тарелкой супа стирающую в тазике посреди прихожей Марину.

— И что хотят эти азиопы? — Она подтолкнула коленом шаткий табурет, так и стремившейся сбросить с себя таз.

— Евразийцы, Марина! — горячился Сергей. — Понимаю, ты упорно ставишь себя вне политики, но хоть приблизительно представлять, что думают передовые умы эмиграции, необходимо!

Марина вздохнула. Если ее и интересовала точка зрения на вопрос евразийства, то только в связи с оплатой труда Сергея.

— Изложи толково и покороче.

— Мы отстаиваем идею самобытности России. Хотим создать концепцию русской культуры как неевропейского феномена, который обладает в ряду культур мира уникальным соединением западных и восточных черт, а потому одновременно принадлежит Западу и Востоку. Но в то же время не относясь ни к тому, ни к другому, «Евразия», особый срединный материк между Азией и Европой и особый тип культуры.

— Особый. Это несомненно. Таких кровавых переворотов и братоубийственных войн не желала бы никому в мире. И унеси тарелку! Надо обедать вместе со всеми за столом!

— Пойми! Переворот — это катастрофа — да! — Сергей вернулся из кухни. — Но и катарсис! Революционная катастрофа, обнажившая трещину раскола в русской и европейской культуре, явилась тем катарсисом, который поднял Россию и русских на новую ступень исторического самосознания, оказавшуюся во многом недоступной европейцам.

— И где это сознание — у большевиков? — Марина неистово терла щеткой мокрые брюки Мура. — По этому поводу у тебя хорошее настроение? А кто будет выводить на новую ступень исторического сознания этих «волкодавов»?

—. Пропускаю твои шутки. У меня хорошие новости, дорогая, — меня избрали руководителем левого крыла парижского евразийского отделения!

— Что-что? — Марина разогнулась, смахнула со лба челку. — Мой муж возглавил крыло азиопов! Забавно. — Она швырнула отжатую майку в ведро. — Надеюсь, вы не станете затевать революции?

— Мы говорим о национальной идее пути развития России. Разрабатываем теорию. Миссия России — вобрать в себя культурные достижения малых народов, расположенных на ее территории, а также все лучшее, что есть в азиатской культуре в целом…

— Прекрасные химеры! Я все поняла. Деньги платить будут?

— Это общественный союз. Но когда выйдет журнал…

— После того, как чехи урезали мое пособие наполовину, кто-то у нас или должен просить милостыню, или зарабатывать.

— Все наладится, потерпи, дорогая. Уж в «Евразию» я твердо верю!

Поначалу увлечение Сергея движением евразийцев радовало Марину. Именно таких честных и преданных людей не хватало в антикоммунистическом крыле этого течения.

Сергей полностью отдавался увлекшему его делу, потому что ничего более важного для себя, чем будущее России, не воображал. Он почти не бывал дома, пропадая в издательстве. И тут катастрофически четко определилась новая проблема: вышла из-под контроля Аля.

Она помогала по хозяйству все с большей неохотой. Девочка рвалась к общению в компании молодых, хотела дышать широкой грудью, а не кухонными и хозяйственными заботами. Главное же, лет с 12-ти мать, столь горячо любимая с детства, стала раздражать ее. Непреклонность Марины, своеволие, известный семейный деспотизм, не терпящий оговорок, натянутые отношения с благожелательно настроенными людьми, с которыми Марина могла бы вести себя поделикатнее. Нежелание «быть милой», «любезной», «снисходить», даже в обстоятельствах, от которых напрямую зависело благополучие семьи. Отчаянная необдуманность поступков, в конце концов — демонстративно запущенная внешность небрежно стареющей женщины — все это раздражало Алю. Взглянув на Цветаеву, сразу понимали, что в ней нет ни капли желания приукрасить себя — и без прикрас великую. Великую и нищую. Разве здесь дешевыми духами и платьем с распродажи обойдешься? Уж лучше демонстративное небрежение женскими уловками и приманками украшательства. Иронию по отношению к ухищрениям других дам, старавшихся не терять привлекательности под бременем бедности и возраста, Марина не скрывала.

— Эта твоя знакомая, признаюсь, нелепо выглядит в румянах и шляпке. Но… Она старается остаться женщиной, — прокомментировала Аля встреченную на улице даму.

— Стать смешной? Ты этого от меня добиваешься, подсовывая какие-то замазки и краски для лица?

— Можно хотя бы попробовать пользоваться питательными кремами или чуточку припудривать нос и подкрашивать губы, — осторожно начала Аля. Ведь возраст давал о себе знать в условиях переутомления, постоянной сигареты и мучительной нищеты с утроенной силой.

— Премного благодарна! Любимая дочь нашла способ спасти меня от переутомления. — Они вошли в свой вонючий подъезд. — Тащи сумки и готовь ужин сама. — Опередив Алю, Марина вспорхнула по лестнице. Она была поджара, легка, с темным мрачным лицом без возраста, даже «золото волос» потускнело под напором седины. Аля, боготворившая каждую черту своей матери, больно переживала исчезающий, любимый с детства облик. И это постоянное раздражение от Марининой непреклонности по любому вопросу!

— Ладно, пусть не для себя, для отца постарайся, которому тоже больно смотреть на безвременное увядание любимой жены, — Аля выгрузила на стол еду. Отпор неожиданного негодования отшвырнул ее к стене. Там, пригвожденная Марининым презрением, она выслушала отповедь великого Поэта, надрывающегося над тазами с грязным бельем вовсе не за тем, что бы на сэкономленные на прачке гроши купить пудру. И не для того, чтобы соблазнять мужа, преданного ей не за локоны, а по родству души! Марина вытряхнула в раковину овощные отбросы, которые им удалось скупить за гроши на закрытии рынка.