Я твой бессменный арестант

Старожилы стайками по два-три пацана расползались во всех направлениях, лишь бы долой с глаз воспитателей, лишь бы подальше от ДПР. Мы не только избавились от опеки взрослых, но и откололись от измельчавшего дпрэшного племени.

Мы с Толиком любили дикие прибрежные заросли, любили уплывать на другой берег в парной дух перегретых, упревших под солнцем камышей, где вечерами с заполошной страстью орали лягушки. Топали в приемник с охапками стеблей кувшинок на плечах. Чтобы их нарвать, приходилось долго барахтаться в реке среди густых водорослей, рискуя в них запутаться и утонуть.

Границы нашего обитания неизмеримо расширились. Вдоль и поперек избороздили мы улочки и переулки городка, излазили сады и огороды. Частенько подавались в ближайшие поля и леса, бродили там одичавшие, сроднившиеся с волей и безнадзорностью. Как и прежде, изобилие свежего воздуха возмещало недостаток хлеба, а жизнь впроголодь обкатана с незапамятных времен.

Шныряли мы и по кладбищу, и по изгаженному, порушенному погосту, и среди местной голытьбы на паперти, где каждый бухарик, каждая шлюшка были нашими добрыми знакомыми.

Мне нравилось валяться на траве у конюшни ветлечебницы. В лишаях и парше, гниющие заживо одры висели на широких ремнях, охватывающих раздутое брюхо каждого из них. Копыта едва касались земли. По утрам косячки озабоченных ветеринаров ковыряли распухшие, покрытые струпьями и язвами крупы, всаживали уколы огромными шприцами. Влажные, вздрагивающие глаза лошадей едва тлели сквозь мутную пелену многодневного беспамятства.

Куда бы ни швыряла нас непоседливость, куда бы ни направляли мы свои стопы, все пути сходились на толчке. Не навестить это притягательное местечко хотя бы раз в день было сверх наших сил. Здесь я последний раз видел Маню.

Размалеванные губы ее алели кармином, выщипанные бровки поникли изломанными крыльями стрекозы, слегка шелушились опрыщавевшие, густо припудренные щеки. Она медленно, ступнями вовнутрь, несла перед собой оттопыренный арбузом живот. На нем холмились отвислые груди, и на одной из них сверкал настоящий гвардейский знак.

Маня ковыляла вперевалку сквозь шум и суету широкого проезда меж торговых рядов, устремив в себя неподвижный взор. Рот ее был слегка разинут, на лице застыла обиженно-удивленная маска.

Сзади к Мане почти вплотную подкралась полуторка и тихонько, еле-еле покатила как бы почетным эскортом. Из открытого окна кабины торчала чубатая башка с плоской рожей разбитного водителя. Его широченную, зияющую пасть рвал с трудом сдерживаемый восторг. Он молча размахивал рукой, призывая торгующий люд полюбоваться величавой маниной поступью.

Серое месиво толпы жалось к обочинам, обтекая Маню и ползущую за ней машину, уступая им всю ширину дороги. Маня не замечала ни полуторки, ни множества вытаращенных на нее глаз. Приезжие недоумевали: в чем хохма? Завсегдатаи снисходительно ухмылялись.

— Снова брюхата!

— Ветром надуло!

— Развела фигли-мигли со всем гарнизоном!

— Дочь полка!

— Не обезлюдеть приютам!

У самого выезда, когда Маня должна была вот-вот исчезнуть за базарными воротами, шофер резко гуднул. Девушка дернулась и, обмякнув, опустилась в дорожную пыль прямо под капот остановившегося грузовика. Ликующий шофер ржал громко и нагло. В толпе сквозили прихотливо-плутоватые ухмылки юродивых.

К сентябрю прекратился отток в ремеслухи самых старших воспитанников. Много трех-шестилетних пораспихали в дома малюток. Перепало приемнику и несколько случайных путевок в детские дома, доставшихся почему-то новичкам, не прожившим у нас и полгода. Меня, Толика и еще десятка полтора старичков со стажем, как всегда, обошли.

Заполонил группы и спальни новый поток слабосильной, непросвещенной мелюзги. Зиночка пыталась организовать распиловку дров, но пригодных к этому делу ребят не нашлось. Мы с Толиком принялись было за пилу и топор, но быстро устали, натерли кровяные мозоли и с радостью бросили это непосильное для нас дело.

Третий год отсидки надвинулся вплотную черными осенними тучами. Сентябрь — первый месяц учебного года — уплывал вместе с последними надеждами на отъезд. Усилилось чувство заброшенности. Мы слонялись по дому в раздраженно-бездумном настрое, без дела и без желания чем-либо заниматься.

Я принялся писать дневник. Каждый вечер кропал две-три строчки о самом интересном, произошедшем за день. Однажды перечитал написанное и обомлел: ежедневные меню. Странно… Наше пустое приемнитское томление всегда казалось противоестественным и несправедливым, но, в то же время, значительным и беспримерным, даже поучительным, а тут сплошная обжорная карусель.

И решил я учить сестру и брата грамоте. Занятия двинулись невиданными темпами. За пару дней превзошли азбуку, а через неделю читали по складам. Вмиг передал я все свои знания, с тоской ощущая их скудость.

В тот день мы притулились в углу зала с карандашами и листками бумаги. Занимались арифметикой.

— Эта задача решается минусованием, — смешно выговорил брат.

— А эта что, плюсованием? — передразнила сестра.

Она глядела на меня, ища поддержки, но мне нравились образовываемые братишкой новые слова, и я смолчал.

Брат, принимая молчание за одобрение, тут же выдал:

— Теперь давай диктоваться. Говори буквы.

За окном дождь нашептывал унылую осеннюю песню. Мокрая тяжелая листва, подернутая серовато-коричневыми пятнами, моталась и вздрагивала с порывами ветра.

Впопыхах, с громким криком в зал вбежала возбужденная Зиночка:

— На линейку! Быстро! Обе группы!

32

Я твой бессменный арестант

Голос Зиночки пронзительно дребезжал в бездыханной тишине переполненного зала. Одного за другим выкрикивала она отъезжающих в детские дома, и после каждого выкрика в толпе детей ярким и добрым светом зажигалась пара взволнованных, недоверчивых глаз. Скакнуло и радостно забилось и мое сердце: я, сестра и брат были в списке. Рядышком вздрогнул оглушенный Толик, — и ему подфартило. Список включал всех старожилов, отбывших здесь по два-три года.

Свершилось! Сколько раз представлял я себе этот заветный миг, жил им, призывал его в самые безнадежные и отчаянные минуты! И он грянул даром судьбы и пришиб, ослепил, лишил мыслей и слов.

Мы не возликовали, бурные восторги не значились среди наших чувств. Бесконечное ожидание прочно взнуздало нас сдержанностью и суровостью. Мы стояли и молча вбирали в себя этот торжественный, запоздалый, но бесконечно желанный миг.

В те секунды, как и в течение каждого мгновения глухого безвременья двухлетней отсидки, я жаждал одного: немедленно покинуть эти стены, шагнуть в переменчивый мир, где есть будущее, где мы станем обычными детьми с портфелями и учебниками, в пальто и шапках. Смысл случившегося овладевал сознанием, рождая тихую радость и нетерпеливое ожидание утра.

После ужина Зиночка позвала меня в канцелярию.

— Слушай, ты хороший мальчишка. Тебя били за то, что … ну, у тебя национальность другая? Молчишь? Знаю, били и обзывали. Я тут оформляю бумаги. Зачем вам эта национальность? При коммунизме национальностей не будет. Напишу-ка я везде — русский, тебе и твоей сестре с братом. Согласен? Вот и прекрасно. Давай и отчество ваше на русский переведем, Ивановичами вас запишу. Благодарить меня будешь всю жизнь за это. Иди и будь счастлив, если сможешь.

Тот вечер казался вечностью. По долям секунды перебирал я оставшееся до отбоя время. Чуть молчаливее, чуть бесстрастнее, чем обычно, прибрели в спальню. Словно ничего не случилось, и мы не в последний раз заваливаемся в свои постели.

Спать не хотелось, слишком велико было возбуждение. И оно вылилось захватывающим, безудержным пением:

Нам потребовались эти полные ярости и скорби строки, чтобы снять глубоко спрятанное потрясение случившимся. Мы тянули высоко, согласно.