Услышь меня, чистый сердцем

…Перестал писать: размечтался.

Ответь мне. Побыстрее, пожалуйста.

Я люблю тебя».

Несколько писем я сохранила. Сама удивляюсь, как это мне удалось. Но мне очень хотелось, чтобы люди знали, чем живет человек там, в тюрьме. Любовью. Там царит Любовь!

Внезапно приходит еще одно письмо — от сокамерника Андрея Сережи. Сергей пишет не о себе — о нем.

Его забота о друге, о том, чтобы я поняла, какой Андрей чудесный человек, — трогательна до слез.

«…Я познакомился с Андреем по дороге на «Пресню». Он выделялся среди нас оригинальной, экстравагантной одеждой: джинсы, пестрящие множеством кожаных заплаток, байковая рубашка своеобразного фасона, белые ботинки-сапоги плюс… телогрейка и шапка зековского пошива.

Он был очень общителен, мы сразу сошлись. Нашлись общие интересы. Судьба подарила мне счастливую случайность, сведя с этим человеком. Его мысли — мудры, выражения — меткие, формулировки — точные. Душа — смелая и светлая. Недавно он схлестнулся в неравной схватке с вертухаями. Был «концерт», но волю этого человека не сломить.

Меня поражает его философский настрой. В спорах он не вспылит никогда, наоборот, уравновешен, рассудителен, предельно логичен. У него масса ошеломляющих идей, доказывающих смелость его ума.

И вдруг, с некоторых пор, во всем его поведении стала заметна некоторая рассеянность. Думаю — с тех пор, как он впервые написал тебе… Вначале он на это долго не решался. Когда Андрей пишет тебе или читает твои письма, он краснеет, нервно барабанит пальцами по столу или теребит шевелюру. И отключается от всего мира.

Хотелось бы знать, как сложится его судьба! Пожалуйста, будь к нему внимательна, не оставляй переписку! Ты для него — жизнь. Сергей».

Я переписывалась с Андрюшей, пока его не увели на этап. Боже мой, как же он кричал на всю тюрьму: «Валентина, я люблю тебя! Не забывай меня!..»

Без него мне сделалось грустно и пусто…

19 октября 1983 года состоялся еще один суд — Московский городской. Естественно, без меня. Но поскольку надежды никакой на праведность судей уже не было, то не было и разочарования. В дневнике в этот день записала:

«Ради чего я здесь, на Земле? Ради того, чтобы все мои испытания, лишения, страдания и счастье мое — обрели когда-нибудь форму. Я буду писать. И я еще напишу свою Книгу…»

Незаметно подкрался «как бы праздник» — 7 ноября. Было в тот день очень красивое небо: облака… Белые, бегут стремительно, открывая солнце.

В камере очень душно, а во дворе — хорошо.

Вечером Зина, похожая внешне на мексиканку, читала свои стихи. Хорошие, часто лучше, чем у известных профессиональных поэтов. Стихи о счастье, о любви, о старости, о смерти.

И вдруг — салют! С каждым залпом вся тюрьма кричит «Ура!..». Через решетки небо — то красное, то зеленое, то фиолетовое, и поэтому все страшно радуются. Нет, никто здесь не падает духом — нельзя!

Таня — та самая, что была когда-то на «рабочке» и передала мне дату моего первого судебного заседания, сейчас тоже здесь, рядом. Сидит на нарах и сосредоточенно разрывает свою красивую ярко-зеленую ночную рубашку на полосочки.

— Таня, зачем?!

— На ленты! Сегодня же праздник!.. Мы сейчас заплетем косички, а кто-то просто банты сделает, и будем красивые-красивые, и будем в этих бантах с мальчиками переписываться!

Так и сделали. Даже седой и пожилой Галине заплели косицы — тоненькие-претоненькие… Зато банты огромные.

Мне пишет молодой художник Миша Калинин. Это — еще одно письмо, которое удалось сохранить. И вновь главная здесь тема — любовь:

«Ты веришь в любовь? В ту, которая действительно должна быть? Я за 21 год не видел ее ни в своей жизни, ни в жизни кого бы то ни было.

Я люблю масляную краску, торт «Наполеон», собак и ливень с грозой.

Мое имя — с подвохом: Михаил Иванович Калинин…

Единственный дорогой и любимый мною человек — мама. Она — из детдомовских, трудная у нее была жизнь. Она, моя мама, замечательный человек.

Моего отца в 1947 году приговорили за мародерство к расстрелу. Потом заменили на 25 лет лишения свободы. Потом — «золотая амнистия». Он отсидел 12 лет. Мне трудно называть его отцом. Он на моих глазах издевался над мамой, бил ее. Она почему-то всегда боялась развода. Я вернулся из армии, а она вся седая.

Первого же после этого зверства отца я не выдержал. Ударил его ножом — тем самым, который столько раз выбивал из его рук. Ударил и сказал: «Отмучались мы с тобою, мама!». Пошел в милицию и заявил на себя сам, думая, что убил его.

А через месяц врачи вытащили отца с того света….

На суде вел он себя, как ангел. Прокурор же сказала ему: «По вашей вине сын на скамье подсудимых».

Я и сейчас думаю, что таким, как он, не место на земле.

Недавно у меня было свидание с мамой. Она наконец-то развелась с ним. Просила меня вернуться прежним. Я вернусь.

Я хотел стать художником-реставратором. Долго что-то тянется не позволившая сделать это полоса невезения, но она меня не сломит. Хочу учиться! И я получу образование, во что бы то ни стало. Я не думаю о славе, я просто хочу работать, а картины мои буду отдавать людям. Они их возьмут, я знаю. Пока жив — надеюсь…»

Миша писал мне очень много. Он сделал для меня массу изумительных карандашных рисунков по Грину, которого тоже любил. Во время пересылки на этап отняли все, лишь каким-то чудом остался, уцелел его маленький автопортрет…

Лица и судьбы, судьбы и лица — вот то главное, что осталось в памяти от «Пресни». И конечно же — Любовь…

20

…Любовь к мужчине стала причиной трагедии всей моей жизни. Но она же помогла мне эту трагедию вынести. Не погибнуть, скатившись в бездонную пропасть подлинной беды, а возродиться. Чтобы вновь ощущать радость бытия, не влачить существование, а полноценно чувствовать, ощущая при этом глубокую благодарность к тем, кому довелось быть со мной рядом, поддерживать меня своей любовью и преданностью в самых ужасных ситуациях и обстоятельствах.

Мой рассказ о них — мужчинах моей жизни — это не более, но и не менее, чем дань СПРАВЕДЛИВОСТИ. А то, что произошло между мной и Стасом, — это только наше. У нас нет судьи, кроме Бога, перед которым мы будем отвечать.

Ушел Стас. Вслед за ним ушел мой папа. Его смерть свалилась неожиданно, как обычно и бывает, когда приходит настоящее горе. Сумела ли бы я выстоять тогда, если бы не Женечка, «профессор Фрион», как я его звала? Почти пять лет до суда именно он — добрый, хороший и очень красивый — находился рядом. Мы оба и ведать не ведали, что впереди у нас вместо «светлого будущего» — «казенный дом»…

В то время мы надеялись на лучшее. Женечка имел хорошую профессию. Он занимался холодильными установками и сердцем холодильников — фрионом. Жене все хотелось уехать на Байкал.

— Валюшоночек, ты там театр сотворишь, и вся Россия приедет к тебе смотреть твой театр, и прежде всего — тебя!

— Заманчиво, Женечка! Очень заманчиво! Но у нас нет первоначального капитала. Не потянем, Женечка.

— А я по дороге буду зарабатывать. Я смогу. Поехали!

Никуда мы не поехали. Я играла старые спектакли и начала репетировать главную роль в новом. Женя смотрел и спектакли, и репетиции, когда был свободен от работы. Он работал на овощной базе. Его кабинет был рядом с холодильными установками. Он работал сутки, двое — отдыхал. Женечка очень заботливый. Всегда после работы приносил овощи и фрукты. Я готовила винегреты и вкусные салаты, овощные супы со сметаной, делала шампиньоны с овощами — вкусно все! И только покупали кофе, чай, масло, яйца, хлеб, дичь — мясо я не ем. Уютно было с Женей. Конфликты, конечно, были, и тем не менее воспоминания об этих пяти годах — славные.

Женя через мои воспоминания полюбил Стаса, и мне было это очень дорого. Однажды на репетиции у меня очень заболел правый бок. Приступ был такой сильный, что температура поднялась, и мы с Женей поехали в Покровское-Стрешнево к моей маме. Вызвали врача, и меня увезли в больницу. Врачи поставили диагноз — камешки в желчном пузыре. Полагается операция. Меня стали к ней готовить. Уже сделали укол, типа промидола или морфия, уже каталка приехала за мной — везти в операционную… я как соскочу с постели, молниеносно переоделась и мигом — вниз — на улицу, домой. Кушунин, мой чудесный доктор, говорит мне вслед: «Зря убегаете. Все равно вернетесь».