Услышь меня, чистый сердцем

— Я уверена, что мое предложение ткать в камерах живописные ковры, Подрезу очень понравится. Дело только останется за доставкой материала, то есть ниток и прочих необходимостей.

Я хотела сесть за стол, как Мотина завопила:

— Нельзя! Нельзя садиться за его стол!

Наташа хохотала, она, конечно, поняла, что я дурачилась, а я была рада тому, что Наташа смеется.

Мотина повернулась к ней и грубо сказала:

— Твой смех глуп, как и твоя выходка с карцером.

— А ты доложи начальнице, — спокойно сказала Наташа.

— У нее обязанности такие. Она отвечает за нас, — вступила в разговор одна из противных физиономий, та, что со мной должна была в карцере работать.

— Молчи, курица. Тебе что, очень хотелось в карцере работать?

Курица хотела что-то сказать, но потом передумала, сделала обиженную гримаску на препротивном лице и стала усердно тереть и без того безукоризненно чистый подоконник.

Наташа подошла к столу, взяла лист, карандаш и стала что-то писать.

Мотина орала, Курица ее просила:

— Не кричи, а то менты услышат.

Наташа поставила точку и бросила листок прямо в лицо Мотиной:

— На! Подавись, сука!

Это было заявление с просьбой отправить ее на этап.

Просьбу Наташи, конечно, удовлетворили.

Прощаясь со мной, она сказала:

— Ты долго не продержишься на «рабочке»: уж очень подлые рожи здесь. Ты не стерпишь. Я боюсь за тебя.

— Не бойся, Наташа. Я постараюсь стерпеть. Мне необходимо быть на свидании с моими родными. Я хочу успокоить их.

— И все-таки напиши «касатку» и скорее уезжай из этого ада, как ты правильно однажды сказала.

Я очень не хотела, чтобы Наташа заговорила о своей любимой, но она сказала:

— Если ты ее увидишь, то скажи, что я очень люблю ее. Скажешь?

— Скажу.

Наташу и нескольких женщин, провинившихся неизвестно в чем и перед кем, увели на этап.

Мне без Наташи погрустнело.

И потянулись дни, похожие друг на друга.

Я начала писать кассационную жалобу в Мосгорсуд. Пишу:

«27 июля 1983 г. Ленинский районный народный суд г. Москвы признал меня виновной по ст. 103 УК РСФСР и назначил мне наказание в виде 9 лет лишения свободы в исправительно-трудовой колонии общего режима. Это случилось через пять лет после нашей трагедии со С. Жданько.

С вынесением приговора я не согласна, поэтому обращаюсь за помощью в Мосгорсуд.

Убеждена, что весь состав суда Ленинского района, в том числе и прокурор, уверены, что в нашей ситуации со Жданько С. А. не было умышленного убийства.

Обвинение остается совершенно бездоказательным. Мотивы, а следовательно, и цель предполагаемого умышленного убийства не выявлены.

Только неопровержимые улики служат доказательством преступления.

Моя судьба вручена вам. Я надеюсь, что вы объективно рассмотрите наше дело и поможете мне…»

Написала я кассационную жалобу довольно быстро, исписав две школьные тетради в линейку.

И стала я с надеждой ждать решения Московского городского суда, потому что на поставленные мною вопросы ответа нет, и, значит, меня могут отпустить домой?..

19

Работа моя была каждый день одинаковой. Утром и вечером я мыла полы длинного коридора Бутырской тюрьмы. Сначала было очень тяжело. Швабра огромная и тряпка большущая, еле двигала я ими по широкому и длинному коридору, но потом приспособилась: разделила коридор как бы на две половины, сначала иду со шваброй в одну сторону, а потом возвращаюсь в другую. Дежурные удивлялись моей сметливости. Все было бы ничего… но у меня стали болеть от холодной воды сначала суставы рук, а потом и ног.

Тряпку часто приходилось мыть, чтобы пол был чистым, вот и застудились мои суставы.

Однажды просыпаюсь от боли и не могу пошевелить пальцами, распухли они, и колени тоже распухли. Я два дня терпела, никому ни о чем не говорила, а потом пожаловалась Свете Л. Она посмотрела на мои коленки и руки, и ахнула:

— Боже, у тебя же суставы вылезли! Надо идти к врачу.

Врач мне сказал:

— Дела не очень хорошие, — дал мне проглотить таблетку реоперина и подарил еще штук десять. — Спрячь и никому не показывай.

Лекарства не положено было хранить с собою, их можно было принимать только при враче, но этот доктор, видя мою тяжелую болезнь, был милостив. Несносно было и то, что после ухода Наташи рядом со мной, на шконку, Мотина расположила новенькую, дебелую бабу, которая по ночам страшно храпела, к тому же она любила спать на левом боку, а я сплю на правом, так что ее морда с открытым ртом находилась перед моей.

Почти все не спали из-за ее храпа. Все сердились, ругались, просили, чтобы я заткнула ей хлебало, а я:

— Ц-ц-ц-ц… — цокаю.

— Ты что цокаешь-то?

— Меня научили… когда храпят, то надо цокать… вот так: ц-ц-ц…

Кто-то не выдерживает и громко смеется.

Я:

— Ц-ц-ц!

А соседка моя:

— Хр! Пс-с! Хр! Пс-с!

Кто-то резко встает и чем-то швыряет в нее.

Она вскакивает:

— А? Что?

— Не храпи, говно!

— Что? Кто?

— Ты не храпи.

— Это не я.

Кто-то рассмеялся, кто-то заматерился…

Утром опять мытье бесконечного тюремного коридора. Вверху под стеклом красуется надпись: «На свободу с чистой совестью!»

Как обрести в тюрьме чистую совесть? Скажите мне, пожалуйста, как? Прокуратура врет безбожно, судьи врут тоже, в камерах стукачи специально ссорят заключенных, чтобы напряженка не проходила, чтобы никакого единения не было…

Ложь. Повсюду ложь. Да и только ли здесь, в тюрьме?..

…Всё. Мое прошлое отпускает меня. Время возвращается в свое русло, четко разделившись на «вчера» и «сегодня». На жизнь — и жизнь.

Мои воспоминания прерывает, да и завершает звонок на проверку: сейчас гражданка начальница будет визжать, угрожая нам, что отправит в колонию.

В тот вечер она визжала ужаснее, чем всегда. А утром…

— Малявина, с вещами!

Я поняла — отправляют на этап, в пересыльную тюрьму на Красную Пресню..

Дежурная повела меня в бокс — вонючий-превонючий. Осужденные женщины сидели на своих баулах и курили, у некоторых узлы огромные. Как они их «организовали» в тюрьме, не знаю.

Этап большой. Принесли мокрый черный хлеб и ржавую селедку, это паек на этап. И опять сидим, сидим… Сколько часов прошло — не ведаю. Наконец, команда строиться и выходить.

И поехали мы в тюрьму на Красную Пресню…

Первое впечатление после того, как вышла из «воронка», — здание тюрьмы шевелится, как живое… Конвоир в ответ на мое недоумение поясняет:

— Это «конь».

— «Конь»?

— Придешь в камеру — узнаешь, еще и влюбишься через «коня»-то, — смеется конвоир.

Ничего не поняла, но спрашивать больше не стала.

302-я камера. Многовато народу, лежат даже под нарами. Вижу Ирочку, с которой была в КПЗ. Ее тогда почти сразу перевели в Бутырку, а я осталась. И вот — снова встретились.

— Иди сюда, Валентина, мы подвинемся.

Я поблагодарила ее. Остальные, вошедшие со мной, полезли под нары.

Наверху — оживление.

— Тихонько, не урони, — говорит девчонка у окна.

Выясняется, что «конь» — это кисет на веревке. Его спускают вниз — на мужской этаж. В кисете — записки, письма и прочее, включая бутерброды…

Через какое-то время — сигнал от мужчин: «Поехал!», и коновод тянет веревочку обратно. Теперь очередь женщин получать письма. И так — всю ночь.

Ирочка получает записку и читает ее, улыбаясь.

— Валентина, можно я напишу о тебе? Будет интереснее, не так скучно жить.

— Ладно, пиши.

Она достает неизвестно откуда взявшийся белый хлеб, а я копченую колбасу, сыр, овощи. Замечательный ужин получился. Ирочка пригласила Тамару Кузьмичеву — добрую, хотя и драчливую… У Тамары симпатичное простое лицо. Она работала в таксомоторном парке, там и схлопотала статью за хулиганство. Кого-то сильно побила. Тамара — шумная, крепкая, смешливая.