Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская

Еще в 1962 году, когда Ира освободилась из лагеря, она передала Евгению копии писем Пастернака и автографы его стихов, которые не были захвачены ЦГАЛИ. Когда в 1965 году вышел сборник стихов Пастернака, куда вошли материалы Иры, то об этом не было даже упоминания. Это особенно возмутило Ариадну. Она уже писала нам в концлагерь, что никого из семейства Пастернак видеть не хочет и никогда им ничего из переписки с Пастернаком не даст.

Когда в мае 1953-го я поселилась в Измалкове, Боря ежедневно приходил ко мне — мы не могли наговориться и нацеловаться. Борис Леонидович на глазах молодел день ото дня. Он писал удивительные стихи, которые вошли в тетрадь Юрия Живаго. Иногда, приходя ко мне вечером, Боря оставался ночевать, лукаво говоря:

— Сегодня я много работал и устал, а идти до Большой дачи далеко. И врачи не рекомендуют больших нагрузок. А ты, Олюшка, лечишь меня лучше всех врачей вместе взятых.

В один из июньских дней Боря пришел в Измалково чем-то озабоченный и, не побыв в избе и пяти минут, говорит:

— Пойдем, Оля, погуляем. Что-то душно в комнате.

По обращению поняла, что произошло нечто неприятное. Обычно утром мы оставались в доме больше часа. Накинув кофту, вышла за Борей на тропинку, ведущую к озеру. Он шел в задумчивости, а я ждала, зная уже, что ему нужен внешний толчок для разговора. По мостику навстречу шла молочница, которая приветливо поздоровалась с нами. Боря поздоровался, оживился и говорит со вздохом:

— Не правда ли, Олюшка, у деревенских жителей нет того малодушия, которое свойственно городским?

В чем дело, спрашиваю его, что такое стряслось? И Боря рассказал, что вчера вечером приезжал его сын Евгений по указанию Зины и передал ее слова, что если он не порвет со мной, то Зина с Леней на дачу не приедут.

— Я был возмущен малодушием Евгения, желанием бегом исполнять грязное поручение. Накричал на него и выгнал с дачи, — завершил рассказ Борис Леонидович. Я пыталась защитить Евгения, сказав, что если он откажется выполнять просьбы Зинаиды, то она отвадит его от встреч с отцом.

— Он своим мерзким поступком сам делает это. Ведь ты не пытаешься отвадить его от встреч со мною, — возражает Боря.

— Этого я никогда не стану делать. Ведь он твой сын, а дети родителей не выбирают. И не он ушел из семьи, а ты оставил семью ради Зинаиды.

— Вот-вот, — подхватил Боря тему, — в этом суть. Вместо того чтобы предложить Зине самой разбираться со мной, он помчался исполнять ее грязную просьбу. А с Зиной у меня был серьезный разговор после твоего ареста, когда я шел на Лубянку в надежде забрать нашего ребенка. Теперь я понимаю, что Евгений больше ненавидит тебя, а не Зину. Узнав о моих неладах с Зиной, он ошибочно надеялся, что я могу вновь возвратиться к ним. Он не хочет принять того, что моя первая случайная женитьба на его матери была трагической ошибкой. Потому твое появление в моей жизни обозлило его и поселило в его душе чувство досады и злобы на тебя. И упаси тебя Бог, Олюшка, от каких-либо встреч с ним.

Конечно, Борис Леонидович, как пророк, увидел насквозь все будущее поведение Евгения, которого с тех пор сторонился. Его приводили в замешательство намеки на внешнее сходство с Евгением. В таких случаях Боря внутренне напрягался, на лице его читалось выражение какого-то ужаса, и вопрошал: «А разве он красивый?» Пастернак в своих письмах говорил о связи красоты человека с его честью, считая, что некрасивый человек не может быть честным.

У меня есть теория. Красота есть отпечаток правды чувства, след его силы и искренности. Некрасивый ребенок — следствие отцовского преступления, притворства или терпения взамен естественной привязанности и страстной, ревнивой нежности. Чувство несправедливости и боли от того, что не я, виновник, а мой старший сын, не повинный в преступлении, обезображен веснушками и розовой кожей.

В отношениях с Евгением, еще до резкого разрыва, который произошел в дни нобелевской травли, у Бориса Леонидовича было несколько неприятных эпизодов. Как-то в начале 1954 года он принес в Измалково письмо Евгения, где тот написал об их родстве по крови, которое ко многому обязывает и многое объясняет. Видимо, таким оборотом Евгений пытался оправдать свой поступок, когда приезжал разлучить папочку с лагерницей. Борис Леонидович терпеть не мог этого обращения Евгения к нему — «папочка». Пассаж о кровном родстве вызвал гнев Бориса Леонидовича:

— Вновь это проявление малодушия! Теперь не хватает только зова предков и кровной мести. А ты, видимо, должна стать его первой жертвой. Эта истеричность у него от матери, которая никогда не понимала реальной жизни, требующей больших душевных усилий, чтобы достичь чего-то важного и значительного.

Мне тогда пришлось говорить о трудностях военной службы Евгения, о том, что он ждет от него, Бори, постоянной моральной поддержки. Но ответное письмо Борис Леонидович написал очень жестко, и сколько я ни просила не отсылать его, он все же послал это письмо Евгению.

Ты пишешь — «Мы с тобой одной крови, папочка». А на черта мне эта кровь, твоя или моя? Мне брюхом, утробой, а не только головой ближе всякой крови «Фауст», за которого ты меня благодаришь. <…> Есть объективный мир, с которым заставляет меряться гордость и столкновения с которым надо выдерживать с готовностью, спокойно, без истерики, отступить или погибнуть. Мамина

Другая история с Евгением, вызвавшая раздражение у Бориса Леонидовича, произошла в июне 1954 года. Я ждала ребенка от Бори [315] и потому дачу снимала по Казанской дороге, чтобы не вызывать лишних сплетен в переделкинских кругах. Приезжала два раза в неделю для встреч с Борей. 27 июня, в день моего рождения, мы встречались в Измалкове. В апрельском номере журнала «Знамя» были опубликованы десять стихотворений из тетради Юрия Живаго, о чем написал Борис Леонидович в аннотации к этим стихам. Рассказала Боре о восторженных отзывах близких нам людей, которым очень понравились его стихи.

Тогда Боря сказал мне о письме Евгения, в котором тот сообщал папочке, что ему не понравилось стихотворение «Разлука», потому что в нем проведено какое-то формальное сравнение моря с пустыней, а также неясное ему сходство с тоской. Я недоуменно пожала плечами: мол, чего же здесь непонятного, а Борис Леонидович говорит:

— Посмотри, как он примитивен, а ведь ему уже 30 лет. И опять это слащавое обращение — «папочка», будто в душу влезть хочет. Все больше убеждаюсь: если в жизни станет трудно — не рассчитывай на него. Смалодушничает, отступится, и главное — никогда не поймет самой сути.

Я пыталась успокоить его, сказав, что не все сыновья поэтов разбираются в поэзии. Ведь природа, пошутила я, часто отдыхает на детях.

— Но здесь она отдыхает слишком откровенно, — мрачно произнес Борис Леонидович. — Ты только посмотри, что за вирши он сочиняет! А я еще должен писать на это какие-то учтивые слова.

Он передал мне для отправки письмо к Евгению, где, на мой взгляд, были какие-то серые слова-отписки.

— Прошу тебя, — обратилась я к Боре, — сегодня мой день рождения, не посылай это письмо, не огорчай сына.

— Опять ты его защищаешь? <…> Ну хорошо, оставь пока письмо у себя. Думаю, еще будет причина, тогда и пошлем его, — решил Боря.

Но при жизни Пастернака такой причины больше не возникло. После дней нобелевской травли, когда Евгений проявил себя совсем неприглядно, предав отца, Борис Леонидович резко ограничил общение с ним и, как помню, никогда ему больше писем не посылал.