Проходки за кулисы. Бурная жизнь с Дэвидом Боуи

Она заговорила: “Что он хотел тебе сказать, я думаю, так это, э-э.., что я – парень.”

Я почти не могла поверить, даже после того, как протянула руку к его ширинке и убедилась сама. Он был таким непередаваемо хорошеньким: единственным мужчиной, который мог сравниться в этом с Дэвидом. И, точно, как Дэвид, он тоже был настолько же сильным и атлетичным, насколько хорошеньким. Мое первое впечатление – хрупкое, изящное сложение – оказалось удивительно далеким от реальности его гибкого, мускулистого тела. Дэвид был обязан своей грациозной силой английской танцевальной сцене; Кирк – серф-танцу своей родной Флориды.

На этом, впрочем, сходство заканчивалось. Когда Кирк влюбился в меня, он счел это своего рода обязательством: он хотел быть моногамным, хотел сделать меня счастливой и хотел поддержать меня в моей карьере. Он был внимателен ко мне, принимал меня всерьез и уделял мне столько душевных сил в наших взаимоотношениях, сколько имел. И он был сильным, нежным, чувствительным, замечательным любовником, который действительно хотел меня.

Ощущать его тепло по отношению к себе было все равно что оказаться на средиземноморском солнышке после холодной темной английской комнаты, и моя лихорадочная любовь к Дэвиду начала таять перед лицом этого нового, более простого и милого очарования. Мои чувства к Дэвиду были по-прежнему очень сильны, особенно моя преданность его искусство и моя забота о его благополучии. Время от времени нам с ним удавалось достичь взаимного тепла, интуитивной связи, не прерывавшейся когда-то ни на миг, но теперь все больше и больше побеждал холод. Дэвида стало почти невозможно любить.

Короче, я влюбилась в Кирка, и влюбилась сильно. В какой-то момент я вдруг поняла, что это настоящая любовь.

Мы с ним были вместе, когда только позволяли наши обязанности, весь 1974-й и 1975-й – если он не был в турне с Тоддом или каким-нибудь другим рокером, нуждавшимся в его гриме, и если я была в Нью-Йорке. Большую часть времени мы с ним проводили в нью-йоркской квартире на Двадцать-первой улице, которую снимала для меня “Мэйн Мэн” – одновременно и близко, и достаточно далеко от всего этого ледяного ужаса, творившегося в доме Дэвида на Семнадцатой. Именно в этой квартире реалистичные поддержка и совет Кирка начали убеждать меня в том, что если моя карьера, моя жизнь и мое будущее действительно оказались в кризисной ситуации, то мне лучше обойтись без Дэвида и “Мэйн Мэн”, чем оставаться с ними.

“Я хочу сказать: что они конкретно делают для тебя? – спросил Кирк. – Разве Тони помогает тебе добыть работу в театре? Разве Дэвид дает тебе те любовь и внимание, которые жена в праве ждать от своего мужа? Разве им не наплевать на тебя, пока они не нуждаются в исполнении какого-нибудь задания.”

Во всех трех случаях ответ, должна я заметить, был утвердительный. Тут явно была пища для размышлений. Идея сойти с Боуиевского звездолета – из леденящего холода в тепло и свободу, и к черту с этим так называемым богатством и секондхэнд-статусом поп-звездной жены – стала для меня чертовски привлекательной, и я начала рассматривать ее серьезно.

Именно с подсказки Кирка и с его горячей поддержки я добилась участия в шоу Майкла Дугласа в начале 1975 года. На сей раз я появилась не в роли подставного лица или заместителя Дэвида Боуи (хотя я все же выполнила свою работу: его альбом “Yоung Americans” нуждался в раскрутке), но – впервые – как самостоятельная артистка. Я собиралась спеть у Майка “I’ve Got a Crush on You” и использовать все мастерство, которое я успела почерпнуть у своей голливудской преподавательницы вокала, Харриетт Ли. У нас на примете была Бродвейская сцена, так что эта песня была идеальным дебютом певческой карьеры перед национальной теле-аудиторией.

Кирк поехал со мной в Филадельфию на запись и, конечно, же сделал мне потрясающий мэйк-ап и стилизовал прическу. Он был очень горд своей работой, и по заслугам, но на сей раз его эго, по моему мнению, слишком вмешалось в дело. Когда Дугласовская команда захотела подправить мне грим под освещение студии, он обиделся.

Я считала, что они правы, и ему это не понравилось, а мне не понравилось то, что ему это не понравилось, и вскоре у нас вышла небольшая размолвка. Я вышла и спела свою песню (и сделала это очень хорошо, большое спасибо), но на этом наша размолвка не кончилась. Вся эта глупость снова всплыла на поверхность, когда мы вернулись в свой отель. Все это была, конечно, ерунда, но она создала между нами некоторую напряженность, и эта напряженность вылилась в нечто иное. Да еще как.

Искрой послужила статья в “Филадельфия Инквайере”, вышедшей в тот день – миленький папараццо-спецсюжет, обрушивший несколько последовавших лет моей жизни. Кирк принес мне газету к нам в номер, и я почувствовала, как мое раздражение перерастает в бешенство, стоило мне увидеть заголовок. Папарацци поймали моего мужа на испанской ривьере в компании нашего сына Зоуи и жены Мика Джэггера, Бьянки.

Я взорвалась. “Этот х..! Е...чий блядун! Мик пишет “Angie” и пытается забраться мне в трусы, поэтому Мистер-Трахну-Все-Что-Движется-Если-Не-Прихватит-Сыпь подцепляет эту зануду на глазах у каждого кровососа с фотоаппаратом в южной Евпропе, просто чтобы чувствовать себя более крутым е...чим козлом, чем Мистер Губастый! И мой сын должен быть этому свидетелем!”

Мне хотелось его убить – не потому что он трахал Бьянку, а потому что делал это перед носом у Зоуи. Я, лично, во всех своих подвигах всегда старалась оградить Зоуи от наиболее декадентской части нашей жизни. В конце концов, он был еще ребенком.

Кирк тут сделал большую ошибку. А может, и не делал: возможно, я была так зла, что все равно сорвалась бы на нем, не важно, что он делал. Короче, он опять принялся за свое:

“Ты должна уйти от него, Энджи, и это лишний пример, почему. Он не может обращаться с тобой подобным образом. Ты заслуживаешь лучшего. Я...”

“Что ты? – взревела я. – Можно подумать, ты чем-то лучше! Все о чем ты думаешь, это твое е...чее искусство, твое е...чее эго и сам ты, и...”

И так далее, и тому подобное. Я совершенно потеряла контроль, сорвалась с цепи, выкрикивая все, что только могло причинить боль – просто лягалась, потому что причинили боль мне, потому что я была зла, а он попался под руку. Я бушевала, пока не наступил мой великий уход со сцены; пока я не вырвалась вон из номера, хлопнув дверью, вон из отеля, подозвала такси и рванула из Пенсильвании обратно на Манхэттен.

Вот уж действительно великий уход, и, по-видимому, он произвел на Кирка огромное впечатление. Он не позвонил, не написал, не отправил телеграммы, даже не послал дюжины красных роз. Я упрямо стояла на своем и тоже не пыталась с ним связаться. Так обстояли дела, когда мое расписание позвало меня обратно в Лондон.

Так они обстояли, и когда я получила трансатлантический звонок от Лии примерно через неделю. Кирк погиб, сказал он. Он пил с парой парней у них дома, на пятом этаже, выпал из проема черного хода и мгновенно убился насмерть.

Может он упал, а может его толкнули. Ходили слухи, что, возможно, эти парни хотели его трахнуть, а он не хотел, те разозлились, и они все были пьяны... или они просто были пьяны... или может...

Не все ли равно? В любом случае, Кирк умер, ушел! Его прекрасная голова разбилась – вся его чудесная, теплая жизнь взорвалась на мостовой этого проклятого города, этой сточной канавы.

Я просто не могу описать поднявшуюся черную волну безнадежности, депрессии и вины, обрушившуюся на меня.

Я не оправилась, я просто отвергла этот факт. Я пила свой фруктовый сок с ПМА в своем милом доме со своими милыми друзьями и мило проводила время. И все было просто замечательно. Мой муж видел мое выступление в шоу Майкла Дугласа, как он мне сказал, и написал для меня новую песню: “Golden Years”. Он спел ее мне по телефону – точно, как много лет назад “The Prettiest Star”.

И это возымело похожий эффект. Я купилась. Даже если Дэвида нет со мной, думала я, мы всегда будем вместе – точно, как в этой песне. Мне очень нужно было почувствовать, понимаете, что все хорошо.