И было утро, и был вечер

Он держался независимо и гордо, хотя для этого, как полагали некоторые, оснований не было. Знакомым литераторам он был интересен как некий образ, как тип современного человека, потерявшего жизненные ориентиры, но еще не совсем опустившегося, не полностью утратившего чувства чести и собственного достоинства. Им хотелось видеть в таком типе жалкого, самодовольного человечка, скрывающего свою сущность под личиной недалекого, жалкого прожигателя жизни.

Примерно в таком духе представил Костю Левина несколько избалованный судьбой, очень талантливый писатель Юрий Трифонов в известной повести "Долгое прощание". Он был знаком с Костей, наслышан о странностях его жизни. Из имеющихся сведений с помощью собственного воображения Трифонов реконструировал образ Кости Левина.

Конечно, писатель имеет право свободно судить обо всем. Но только неэтично, непорядочно вмешиваться и по-своему лепить личную жизнь реальных, легко узнаваемых, знакомых людей, живущих рядом, на соседней улице. Абсолютно узнаваемый всеми знакомыми, Костя Левин - в повести Толя Щекин очень болезненно перенес этот нечаянный удар ниже пояса от человека, которого знал и уважал... Вдобавок на Костю обрушился шквал телефонных звонков. Соболезнования и советы очень неприятно было выслушивать, а реагировать на них - тем более.

Вот что написано в повести "Долгое прощание":

"...И когда Ребров встретил у дверей диетической столовой старого приятеля, некоего Толю Щекина, он был уже весь во власти уныния. Этого парня, с которым когда-то учился в институте, Ребров всегда встречал на улицах. Щекин получал пенсию как инвалид войны. Он был одинок, жил скудно, почти загадочно, не пил, не курил, питался в столовых, всегда ходил в одном тонком пальтишке, с одним и тем же клетчатым шарфиком.

Встречая Реброва, Щекин почему-то разговаривал с ним свысока, с неизменной покровительственной улыбкой. А Ребров любил встречать Щекина. Один вид этого человека, который прекратил всякие попытки подняться выше нулевой отметки, улучшал настроение.

Обычно говорили о женщинах... Друзьями Щекина были продавщицы, официантки, судомойки, приемщицы из ателье и химчистки, с которыми он проводил несколько запланированных часов в неделю: приглашал в свою скромную комнату, угощал скромным ужином, бутылкой вина, иногда просто чаем с колбасой и радовался скромному призу... Ребров спросил машинально:

- Ну, как, еще не женился?

- Никогда, - захохотал Щекин и дружелюбно, хотя и несколько покровительственно, пошлепал Реброва по плечу...

В том, что честный, недалекий Щекин - почему-то Ребров был убежден в том, что Щекин недалек, - высказал так открыто и доброжелательно, была какая-то наивная, смертельная беспощадность... И прожигатель жизни по диетическим столовым двинулся Пушкинской вниз, к метро...".

Многие советовали Косте объясниться с Трифоновым и высказать свое неудовольствие. Костя, однако, этого не сделал, ибо посчитал унизительным для себя...

Уже 23 года, как нет Ю. Трифонова, 20 лет, как ушел К. Левин. А горечь осталась. Хочется крикнуть: "Толя Щекин - неуместный, неприличный шарж! Костя Левин - совсем другой человек!" Трифонов не наделил Щекина, то есть Левина, ни умом, ни талантом, ни смелостью, ни обаянием, ни военными заслугами - ничем из того, чем был щедро одарен Костя.

На сломленного жизнью и самодовольного человека Костя не был похож. Наоборот, он всегда был недоволен собой. Он постоянно повторял: "Я мало тружусь, мало пишу, мало борюсь со злом!"

Главной целью, главной страстью и главной мукой Костиной жизни была поэзия. Он так обращался к ней, к высшему существу, к повелительнице:

К поэзии

...Поэзия, я твой галерный раб,

Прости мне эти слова.

В них все - банальщина, спесь и треск,

По правды больше в них.

Не знает никто, не знаешь ты,

Как ночью вдруг пробудясь,

Скачу к столу на одной ноге.

Корябаю слова три,

Чтоб утром, осклабясь нехорошо,

Взяв медленное перо,

Самодовольно зачеркнуть

Несбывшуюся строку.

А кровью харкать? А изнемочь,

Не победив себя ?

Нет, как хотел, я не умел,

А как умел - не хотел...

К. Л. 70-е годы.

Нет, Костя не похож на смирившегося и опустившегося Толю Щекина! Костя был очень строг к себе, к своим стихам. Беспощадно браковал даже все выстраданное, глубоко пережитое, передуманное. И снова переписывал, и снова...

В молодости он полагал, что в принципе методом правки посредственную основу, написанную сразу и легко, невозможно превратить в полноценное художественное произведение. Однако быстро пришел к заключению: над каждой вещью, как бы глубоко она ни была осмыслена, нужно много трудиться. В творческих делах, как и вообще в жизни, он не давал себе никаких поблажек, не шел на компромисс.

% % %

К сожалению, творческой работой Костя занимался не систематически, урывками, время расходовал непродуктивно. Уже в конце 50-х годов из-за неудовлетворенности собою у него бывали периоды угнетенного состояния, подавленности. Это была вполне объяснимая реакция нормального, ответственного, строгого к себе человека, не удовлетворенного работой или собственным слабоволием.

У меня сохранилась Костина записка на клочке бумаги: "17 авг. 58 г. 1 ч. ночи. Если в ближайшие недели я не стану самым организованным, самым аккуратным и решительным человеком, то погибну. Нет, не умру, не околею, но сильно опущусь, дойду до полной потери воли, инициативы, энергии и деятельности".

Изо всех сил боролся Костя со своей "неорганизованностью и бесплановостью". Это была очень трудная, болезненная борьба с самим собой, со своей натурой.

% % %

Когда я учился в Москве или бывал в командировках - это случалось часто, - то предпочитал ужинать с Костей, у него дома. И тогда брали вино, но чаще водку, к которой привыкли еще на фронте. Он стелил на стол чистейшую салфетку, тщательно протирал оставшиеся от матери две старинные, с золоченым узором рюмки, нарезал "докторскую" колбасу и свой любимый сыр "рокфор", для меня - мне "рокфор" неприятен - что-нибудь попроще, "голландский" или "костромской". Потом тонкими ломтиками нарезался черный хлеб - "московский" или "бородинский". Выпивали мы понемногу, для душевного тепла. А потом долго беседовали. Обо всм на свете. Время улетало незаметно, приятно. Часто, особенно в молодые годуы мы говорили, разумеется, о женщинах. Я удивлялся:

- Почему ты никак не женишься? Чего медлишь? Неужели никто не нравится?

- Наоборот, многие нравятся. Даже слишком многие. Но женитьба накладывает столько обязательств! А я не уверен, что люблю по-настоящему, и, признаюсь, не совем понимаю, что такое любовь. Поэтому не хочу никого обманывать.

Женщины в его жизни занимали особое место. Они были главной, если не единственной, опорой его душевного равновесия, жизнестойкости, основным источником радости. А поэзия? Любовь к ней былэ жестока и мучительна. Она доставляла массу разочарований, гнетущее ощущение творческой несвободы и горечь поражений, ибо при сложившихся жизненных обстоятельствах писать, "как умел", Костя не желал.

И наступил глубокий внутренний разлад, преодолеть который Костя не смог, не успел. Не получилось.

Это очень личная, потайная часть его внутреннего мира, очень тонкая и хрупкая материя. Не ко всему допустимо прикасаться, разве что к чему-то, лежащему на самой поверхности. Костя очень хорошо понимал женщин, бережно, даже трепетно, относился к ним, чувствовал и понимал мельчайшие нюансы их восприятия мира и глубоко сопереживал. Он всегда был очень обаятельным мужчиной и в юные, и в зрелые годы - я помню его и восемнадцати -, и шестидесятилетним.

Еще школьником Костя проявил литературный талант и привлекал к себе внимание всех окружающих, соучениц, полагаю - особенно. Наш общий друг Ефим Берхин, живущий ныне в Сан-Франциско, в своих заметках (газета "Кстати", NoNo 25(82) и 33(90)) пишет: "С Костей Левиным мы дружили еще школьниками в Севастополе. Он был на два класса младше меня. Мы расстались с ним в 1939 году... Вечерами мы гуляли по Севастополю. Вот он