Екатеринбург - Владивосток (1917-1922)

Я не знал о готовящейся смене министров и думал, что смена была бы неудачна. И в этом я не ошибся. Предложенная впоследствии Гойером реформа денежного обращения была до того наивна, что чуть было не подвела её автора под расстрел.

Реформа предлагала не принимать сибирские рубли в казённые платежи, а базироваться исключительно на царских кредитных билетах, которые и должны были приниматься Китайско-Восточной железной дорогой по десять копеек за рубль. Вот уж подлинно: унтер-офицерская вдова сама себя высекла… Курс сибирок после этого стремительно упал. Мне говорили, что кассы Русско-Азиатского банка, ставленником которого был Гойер, наполнены сибирками.

Отлично помню приём новым министром представителей банков.

Он сказал нам:

— Я был и есть банкир по профессии и, несмотря на министерский пост, остаюсь прежде всего банкиром.

И это было сказано в годы кровавой гражданской войны против коммунистов, которые не жалели слов на лозунги и кричали, что «вся власть рабочему народу»! А наш народ не очень-то любил банкиров.

Стало ясно, что Гойер не только останется банкиром, но и будет принимать к сердцу прежде всего интересы Русско-Азиатского банка. На съезде в Самаре я выступил против пожелания представителя этого банка открыть в Сибири отделение Французского банка. Служил я без жалованья, за что выговорил себе право отлучки во всякое время по моему усмотрению. На этот раз я согласился проехать в Харбин и Владивосток, для того чтобы прозондировать почву для открытия там комиссионерства нашего банка.

Ранее Михайлов предложил дирекциям банков перебраться в Иркутск, оставив в Омске для обслуживания местных отделений небольшой служебный персонал.

Этот вопрос разбирался в Банковском комитете, и даже удалось получить по одной теплушке на дирекцию. Этого было бы достаточно, если бы не требовалось вывозить безработный персонал.

В это время эвакуировалось артиллерийское училище, где мой сын состоял юнкером. Он прибежал к нам и сообщил, что начальник училища разрешил занимать свободные места родителям юнкеров. Это как нельзя лучше устраивало и мою семью, и персонал банка, ибо освобождалось четыре места. К тому же, покидая Омск в октябре, я избегал общей эвакуации города, которая, по моим расчётам, должна была наступить месяца через три, т. е. зимой. А ехать в теплушках зимой — верный способ или простудиться, или просто замерзнуть. Рассчитывать на то, чтобы получить топливо, которого могло не хватить и для паровозов, не приходилось.

Как раз в это время омские казаки заявили о своём желании поддержать Колчака и выступить против красных. Поддержка казаков многим казалась серьёзной, но я-то видел в ней лишь отсрочку событий на два-три месяца. Постановление казачьего круга гласило, что казаки решили защищать свои земли от наступления красных, не принимая участия в наступлении.

И дирекции банков отложили свой отъезд.

Я не был военным человеком, но мне думалось, что защитить Омск нельзя. С падением Урала правительство Колчака должно было либо совсем прекратить своё существование, либо, приступив к планомерной эвакуации, перенести свою деятельность в Забайкалье, а все правительственные учреждения — к Семёнову в Читу и в Верхнеудинск и, находясь за Байкалом, начать переговоры с японцами об организации буфера. К этому принуждало и то обстоятельство, что чехи покидали Сибирь, уходя во Владивосток, и оставляли охрану железнодорожной линии. Для её охраны у адмирала Колчака не хватало войск. Конечно, надо было, как я и писал Кармазинскому, вывезти золотой фонд — основу финансовой мощи Омского правительства.

Тогда почему под охраной юнкеров этого не сделал Колчак?..

НА ПУТИ В ИРКУТСК

Рано утром первого сентября, погрузив часть имущества на подводу, мы прибыли на место стоянки артиллерийских эшелонов и получили теплушку, заваленную соломой и конским помётом.

Нам удалось нанять нескольких баб, которые не только вычистили теплушку, но и вымыли её кипятком с сулемой, что до известной степени гарантировало от заражения сыпняком.

В число наших спутников по вагону вошли: старуха Сергиевская с дочерью, две девицы, Ядя и Катя (обе они до беженства принадлежали к помещичьим семьям Бугульминского уезда), жена офицера училища, серба Митровича, жена поручика Арцыбашева и наша семья, состоящая из моей матери Софии Андреевны, жены, дочурки Наташи и меня. Я был единственным мужчиной среди десяти женщин, но с общего их разрешения занял место на верхних нарах, отгородив их плотной занавеской. За этой же занавеской поместились жена и Наташа. Мы постелили матрасы и устроились как могли. Видя, что в теплушке много места, я с согласия присутствующих дам распорядился привезти часть моей гостиной обстановки: красивый золочёный диванчик, два кресла, две мягкие табуретки и два стола, из коих один — ломберный. Теплушка приняла совсем нарядный вид и давала возможность дамам поочередно сидеть на мягкой мебели. В вагоне стояла печка-буржуйка, да ещё у нас был примус, дававший возможность готовить кофе и чай.

Если бы я знал, что мы покидаем Омск навсегда, то, конечно, захватил бы и кабинетный турецкий диван, и кресла, и письменный стол, да и часть сундуков можно было бы разместить в этом эшелоне. Вёз я и шкатулку с ценностями, принадлежащими Екатеринбургскому отделению. Со мной пришли проститься Лемке, Рожковский и многие служащие.

Нельзя сказать, чтобы мне было легко прощаться с ними. В мозгу шевелилась мысль о том, что предстоит испытать им всем при зимней эвакуации Омска. Тревожило сознание, что мой отъезд может быть истолкован ими, как трусость. И мне хотелось, отправив семью с этим эшелоном, остаться в Омске. Но здравый рассудок говорил, что мое присутствие здесь нисколько не повлияет на события. Всё равно падение Омска в ближайшем будущем неминуемо. Я больше пользы окажу банку, если сумею обосноваться в Харбине, открыв там комиссионерство…

Наконец часа в три дня наш поезд двинулся в путь.

Стоит ли описывать это долгое путешествие, длившееся более пяти недель?

Из опасения нападения и порчи пути наши эшелоны ночью не шли, а часов с восьми или девяти вечера останавливались близ станции и отодвигались на запасной путь. Мы имели два локомотива и два тендера, один из коих был превращён в форт, на котором были установлены пулемёты и, кажется, пушка. Там всегда дежурили юнкера, ибо путь был небезопасен и всегда можно было ожидать нападения красных партизанских отрядов. Когда выходили из теплушек, я в сопровождении одной из дежурных по нашей теплушке девиц или дам обычно отправлялся с посудой в руках к кухне, где и становился в очередь для получения ужина. Кормили недурно, но очень однообразно, почему всегда приходилось покупать провизию на станции у сибирячек. Чего здесь только не было: и молоко, и жареные куры, и утки, и гуси… Иногда удавалось купить и кусок парного мяса.

Эту провизию разогревали на буржуйке, которую ставили на лужайке. На буржуйке жарили и мясо или огромную яичницу. К ужину прибегал и Толюша с товарищами. Часто заходили и офицеры училища, отчего ужин продолжался довольно долго и часто кончался дружным пением. Запевалой была голосистая Ядя. Особенно она любила исполнять романс «Мой шарабан», бывший тогда в моде.

Часов в двенадцать мы ложились спать и спали мирным сном до шести утра.

Стояла дивная осенняя пора. Ещё ярко светило солнце. Целительный воздух, плывущий на нас из бесконечных лесов Урала, бодрил путников.

С утра все разбредались: кто на станцию, кто, как я, в ближайший лесок. Бывали дни, когда я набирал порядочное количество ягод и грибов. Вернувшись в теплушку, я заставал всю компанию за утренним кофейком.

Часов в восемь поезд двигался далее. Частенько мы засаживались за преферанс или раскладывание пасьянсов. Бывали и бесконечные разговоры о прошлой жизни, о годах беженства.

Офицеры и юнкера приходили поухаживать за барышнями, в коих в нашей теплушке недостатка не было. Целый день слышались смех, шутки, анекдоты и пение.