Екатеринбург - Владивосток (1917-1922)

— Да ведь мест же нет. Куда вы их посадите?

— Как-нибудь посадим, только разрешите.

Отказать, конечно, было нельзя… Вечером на вокзале собрались служащие шести банков с семьями.

Едва были поданы теплушки, как в них хлынула толпа, и ни один из наших в них не попал. Тогда вторично подали теплушки — уже далеко за вокзалом. Но их было всего пять, из коих одну за ветхостью пришлось отцепить. Служащие едва в них втиснулись. Но, слава Богу, теплушки удалось прицепить к поезду, и девушки со своими семьями были отправлены.

В каждом отделении банка осталось на работе по четыре человека, если не считать тех из них, кто не желал покидать Екатеринбург.

Надо сказать, что и клиентура почти отсутствовала. Правда, нашлось несколько чудаков, которые, несмотря на мои предупреждения, что банк приготовлен к эвакуации, отвечали:

— Вот поэтому-то мы и вносим вам наши денежки. Придут большевики отнимут у нас всё, а у вас сохраннее будет. Вернётесь и всё нам отдадите, за вами не пропадёт.

На следующий день наш артельщик, относивший деньги в Госбанк, вернулся с известием, что банк, ночью спешно эвакуировавшийся из Екатеринбурга, оказался закрытым.

Я тотчас собрал комитет на его последнее заседание.

— Господа, раз Государственный банк эвакуирован, нам надо завтра же покинуть Екатеринбург. Нас просто забыли. Этот богомолец Дитерихс, отдавая приказ оставаться на местах и работать, дать приказ об эвакуации не позаботился.

— Зачем же откладывать до завтра то, что можно сделать сегодня? Надо выбираться сегодня вечером, — ответили коллеги.

— Совершенно правильно, — ответил я, — но имеете ли вы надежду получить место в вагонах? То, что делалось при отправке служащих, говорит против этого. Вокзал окружён многотысячной толпой, и нам вряд ли удастся добраться до поездов. Попасть же в вагон — дело почти невозможное, а ведь не забудьте, что с нами ценности.

— Как же быть? — спрашивали коллеги.

— Не знаю, господа. Полагаю, что по примеру нашего Пермского отделения придётся двинуться на лошадях.

Положение было почти безвыходное. Страх прокрадывался в душу, надо было действовать немедленно.

На помощь неожиданно пришла дочурка. Имея поклонников, она добилась через одного из них — Шевари, очень симпатичного хорвата, — трёх мест в последнем чешском эшелоне, готовящемся отойти завтра в шесть часов утра.

Жена целый день укладывала необходимейшие вещи.

Я отобрал все ценности в одну банковскую железную шкатулку. В неё поместилось и золото, около двух с половиной пудов, а кассовую наличность в кредитных я оставил под ответственность кассира и артельщика. На дворе уже стояли лошади. Служащие должны были погрузиться и завтра в восемь утра проехать на Екатеринбург-Второй, захватив там меня с семьёй, если мы окажемся без обещанных мест в чешском эшелоне.

Вещей набиралось при укладке гораздо больше, чем можно было взять, и все они казались жене необходимыми. Приходилось их выбрасывать из чемоданов. Наши жильцы, следователь Соколов и Тюнегов, давно уже отсутствовали, но последний приехал часов в восемь вечера и, увидев нас, всплеснул руками.

— Что вы делаете? Войска все уведены. Екатеринбург беззащитен, и, думаю, выбраться из него завтра не удастся. Я назначен комендантом города и ночь проведу не у вас, а в комендантском помещении. Дать вам место в вагонах не могу, так как весь состав уже отправлен в Омск.

Это свидание оставило самое тягостное впечатление. Неужели же мы обречены попасть в руки красных? Ведь мне, несомненно, угрожает расстрел. Оставалась надежда только на чехов, поддерживаемая Шевари, проведшим с нами под кровлей банковской квартиры последнюю ночь.

Все дни у меня гостил управляющий Алапаевским округом Борис Николаевич Карпов. Он ночевал в моём кабинете рядом с нашей спальней.

После вечернего чая мне пришла мысль спрятать не вмещавшиеся в чемодан вещи на печке. Печи были высоки, и над ними ещё возвышались кафли, так что на каждой из них оказался довольно глубокий ящик. Возможно, их не найдут, и мы спасём вещи от красных.

Надо будет дождаться ночи, спустить шторы и, заперев двери, ведущие из коридора в комнаты прислуги, начать их укладывать. Все одобрили мою мысль, и мы, сделав вид, что ложимся спать, услали прислугу на покой.

Когда прислуга, убрав посуду, вышла, мы принялись за укладку. Началось лазанье по складной лестнице и укладка вещей на печках. И странное дело: те вещи, на которые, казалось, я смотрел так равнодушно, теперь не только особенно нравились мне, но как бы из неодушевлённых предметов превратились в одушевлённые и не только ожили, но стали говорить: «Спрячь, спрячь меня или возьми с собой. Я так хорошо служила тебе… За что же ты бросаешь меня?»

Вот в руках шапокляк, купленный лет пять назад, в Париже. Я надевал его всего раза два, не более, и совершенно забыл о его существовании…

Держа шапокляк и стирая с него пыль, я припоминал со всеми подробностями и магазин в Париже, где я его покупал, и приказчика-француза… А за этой картиной потянулись воспоминания и обо всей заграничной поездке.

— Ты что это замечтался? — спросила жена. — Слезай скорее, пора и спать.

Я сунул шапокляк между вещами на печку в прихожей и спустился вниз.

— Ну кажется, всё, что смогли, убрали, — говорила хлопотунья жена.

— Нет, погоди. Я не хочу, чтобы на моём бильярде играли красные. — И с этими словами я содрал с него сукно. — Возьми с собой — пригодится столы накрывать.

И жена сунула его к пледам.

Наконец в час ночи мы улеглись, но заснуть не могли. Сон бежал от нас, и одна картина печальнее другой представлялась в нашем воображении.

Ведь ещё так недавно, глядя на жизнь омских беженцев, я благодарил судьбу, что чаша сия меня миновала. И вот теперь сам превращаюсь в лишённого крова беженца. Слава Богу, если удастся бежать из Екатеринбурга… Воображение рисовало мне, что я уже на станции, чешский эшелон ушёл и я в отчаянии бегаю и ищу знакомого инженера Нагаткина, заведующего движением. Как же я забыл про него, он бы меня устроил. Во мне блеснула надежда на то, что ещё не всё пропало.

— Знаешь, не могу заснуть, — сказала жена.

И мы оба, накинув одежду, вышли в столовую, а оттуда на балкон. Ночь стояла тёплая и совершенно безветренная, но как-то было особенно темно и зловеще тихо. Совсем не слышно звуков, как будто всё кругом вымерло. Я напрягал слух, чтобы услышать отдалённые выстрелы неприятельских войск. Но стояла полнейшая тишина, даже собаки не лаяли.

К нам на балкон вышел и Карпов.

— Что, тоже не можете заснуть? — спросил я его.

— Да, не получается… А знаете что? Мне пришла хорошая мысль на тот случай, если вам не удастся уехать с чехами. Завтра в одиннадцать дня уходит поезд на Тагил. Я должен с ним ехать. Поедемте вместе? А там, приехав в Алапаевск, я погружу поезда железом, чугуном и частями машин, без которых красные работать не смогут, и мы благополучно прибудем окружным путём в ту же Тюмень.

— А ведь это действительно блестящая мысль! Вероятно, путь на север свободен и от красных, и от беженцев. Спасибо, большое вам спасибо! — И я потряс его руку.

— Пойдёмте-ка спать, господа, уже полчаса третьего.

Успокоенные надеждами и на Нагаткина, и на выезд в Тагил, мы с женой улеглись в кровати и крепко заснули.

В пять часов затрещал будильник. Мы оба вскочили, открыли двери к прислуге, и в столовой появился самовар. Наскоро закусив и раздав кое-какие вещи, а корову подарив обрадованной кухарке, мы погрузили вещи на подводу, нанятую ещё с вечера, и, сев в пролётку, двинулись на Екатеринбург-Второй.

Несмотря на ранний час, на улицах было большое движение, повсюду шли подводы, нагруженные домашним скарбом. Всё это были люди, потерявшие надежду найти место на поездах и решившие ехать в Тюмень на лошадях.

Многие шли пешком с котомками за плечами.

У магазина Топорищева нам повстречался Поклевский-Козелл. Он ехал в обратную сторону и высоко приподнял свой котелок, салютуя нам на прощание.