Классические книги о прп.Серафиме Саровском (СИ)

С богомыслием он соединял тогда и особый пост: вкушал лишь один раз в день, и то хлеб и воду, а по средам и пятницам совсем воздерживался от пищи и питья.

Но эти подвиги были лишь началом и первыми пробными опытами молодого духа в его полетах в горние выси. За 16 лет непрерывного подвижничества в обители окрепли духовные крылья, и “небесный человек” отлетел в уединение “Бога ради”.

Впрочем, есть основание полагать, что была и другая причина этому. Не должно думать, что монастыри, даже и хорошие, благоустроенные, представляют из себя мирное селение ангелоподобных людей. Нет, это места покаяния, подвигов и борьбы. И нигде так враг не возмущает души, как у подвизающихся иноков. И потому наряду со светлыми порывами и благодатными дарами всегда в монастырях наблюдались и козни вражии, и страсти человеческие. И чистой душе о. Серафима трудно стало в этом училище борьбы. Испытывал ли он за этот период жизни личные огорчения от братии, иногда, может быть, завидовавших его подвигам, его святости, его любви у старцев, а особенно — у игумена, его отшельничеству, точно нам неизвестно. Но сам он вот что высказал однажды другому иноку, пришедшему за советом о пустынножительстве: “Отче, — спросил тот, — другие говорят, что удаление из общежительства в пустыню есть фарисейство, и что таковым применением делается пренебрежение братии или еще — осуждение оной?” — Отец Серафим на сие ответил: “Не наше дело судить других. И удаляемся мы из числа братства не из ненависти к ним, а для того более, что мы приняли и носим на себе чин ангельский, которому невместительно быть там, где словом и делом прогневляется Господь Бог. И потому мы, отлучаясь от братства, удаляемся только от слышания и видения того, что противно заповедям Божиим, что при множестве братии случается. Мы бегаем не людей, которые с нами одного естества и носят одно и то же имя Христово, но пороков, ими творимых; как и великому Арсению сказано было: “Бегай людей, и спасешься!”

Внешним же поводом послужила болезнь. От долгих церковных и келейных молитв у преподобного заболели ноги: они распухли и покрылись ранами; и ему трудно стало нести монастырские послушания. На это и указано было официально, как на первую причину. Но главное внутреннее основание было духовное: “По усердию… единственно для спокойствия духа. Бога ради”.

Побуждаемый всеми сими обстоятельствами, а правильнее сказать, руководимый Самим Духом Святым, о. Серафим, несомненно, еще при жизни о. Пахомия испросил у него благословение на пустынножительство. Теперь пришло это время: о. игумен доживал последние дни свои. Преподобный был при нем неотходно и служил ему с горячим усердием, помня, как настоятель с любовью ухаживал за ним в течение трехлетней его болезни. В это время ему и передано было попечение о Дивееве.

Однажды о. Серафим заметил в лице о. Пахомия какую-то особую заботу и грусть.

— О чем, отче святый, — спросил он старца, — так печалишься ты?

— Я скорблю о сестрах Дивеевской общины, — ответил болящий, — кто их будет назирать после меня?

Тогда преподобный, обычно столь смиренный, и в особенности осторожный к женскому полу, обещал умиравшему продолжать его дело: это было внушением Духа Божия и волею Царицы Небесной. Отец Пахомий обрадовался и в благодарность поцеловал Серафима. И затем скоро мирно почил в Бозе (6 ноября 1794 г.). На его место был избран о. Исаия. Горько оплакав и похоронив своего отца, благодетеля и друга во Господе, батюшка от нового настоятеля и своего старца получил разрешение и благословение на пустынножительство^[7].

Это был опять канун Введения Божией Матери в храм. В тот же самый день 20 ноября, 16 лет тому назад, молодой Прохор входил в монастырские ворота: ныне горящий духом Серафим выходит из них; но не в мир, а еще дальше от него, в глубь пустыни. Божия Матерь ведет Своего возлюбленного слугу и молитвенника внутрь скинии, во святая святых, ближе к Себе и Богу.

Монастырская келья была для него порогом к истинному монашеству — уединенному всецелому общению с Богом, к внутренней молитве.

— Одна молитва внешняя недостаточна, — наставлял он одного будущего инока, — Бог внемлет уму. А потому те монахи, кои не соединяют внешнюю молитву с внутренней, — не монахи, а черные головешки.

У пламенного же о. Серафима внутреннее горение стало уже столь сильно, что ему нужен был полный простор для его духа, в безмолвии.

— Люблю вас, — говорил братии св. Арсений Великий, удаляясь из общежития в пустынь, — но Бога люблю больше. И не могу быть вместе с Богом и людьми.

“Безмолвник есть земной вид Ангела”. К этому естественному концу привели о. Серафима послушнические и монашеские его годы в “ангельском чину”.

Глава V. ДАЛЬНЯЯ ПУСТЫНЬКА

пяти верстах от монастыря, на берегу реки Саровки, в дремучем сосновом лесу на возвышенном холме стояла деревянная келья, в одну комнату, с сенями и крылечком. В ней и поселился преподобный Пустынник. Икона Божией Матери в одном углу, печь в другом, обрубок дерева, заменявший и стол и стул, глиняный горшок для сухарей — вот и все убранство этой “дальней пустыньки”. Под полом кельи был устроен тесный подвал, может быть, для хранения овощей. Но о. Серафим пользовался им для уединенной молитвы, скрывался от посетителей, а летом отдыхал от жары. Вокруг нее преподобный развел маленький огород, на котором выращивал картофель, капусту, лук, свеклу и т. п. Одно время он завел было даже и пчельник, но после оставил это занятие — вероятно, потому, что оно отвлекало его от внутренней жизни. Здесь подвижник провел тоже почти шестнадцать лет, пока не восшел на высшую ступень… Шестнадцать лет — легко сказать. А что же творилось за эти долгие годы в душе его, душе сильной, решительной, боговосхищенной, — кто может объяснить это? “Вкусивший сладости Божией стремится на безмолвие, — говорит св. Иоанн Лествичник, — чтобы ненасытно насыщаться им без всяких препон”.

“Пустыня, — любил приводить слова св. Василия Великого о. Серафим, — рай сладости, где и благоуханные цветы любви (к Богу) то пламенеют огненным цветом, то блистают снеговидною чистотою; с ними мир и тишина… Там фимиам совершенного умерщвления не только плоти, но, что славнее, и самой воли; там кадило всегдашней молитвы, непрестанно возжигаемое огнем любви Божественной, там цветы добродетели, блистая различными украшениями, процветают благодатию неувядаемой красоты”.

И св. Серафим насыщался и наслаждался красотою этого сладкого рая. Душа его жила внутреннею молитвою, которая давно уже соделалась непрестанною — текущей живой водою для него. В ней была главная жизнь его теперь, в пустыни. Большею частью он совершал богослужение по обычному распорядку: после полуночи читал правило св. Пахомия, потом утренние молитвы, полунощницу, утреню и т. д. — до повечерия включительно. Иногда же он заменял уставные службы земными поклонами с молитвою Иисусовою: так, вместо вечернего правила клал тысячу поклонов. Но сверх этого о. Серафим был всегда в непрестанной “памяти Божией” и богомыслии. Нередко его заставали как бы в изумлении: иногда, занимаясь каким-либо делом на огороде, он вдруг, незаметно даже для себя, выпускал из рук мотыгу и погружался духом своим в горний мир; или отрубит один, два, три куска дерева и, опустив топор, застынет в созерцании тайны Пресвятыя Троицы — Единицы и молитвенном возношении к Ней. В эти моменты посещавшие его люди не беспокоили святого, ожидая, пока он придет в обычное состояние. Но иногда, не дождавшись этого, они незаметно уходили от пустыньки, не тревожа благодатных озарений святого и получив назидание и утешение от такого зрелища не менее, чем от поучений. Как мало сказано, а в сущности почти все уже сказано; потому что именно в этой созерцательной жизни, в этом непрерывном богообщении и проходили главным образом все эти шестнадцать лет пустынничества.

Душа — великая тайна; и жизнь ее у подвижников вся сокрыта в Боге. Недаром о. Серафим даже за работой пел все о горнем мире. “Пустынным непрестанное божественное желание бывает, мира суетного сущим кроме”, т. е. у вышедших из мира всегда бывает желание Бога… Или ирмос 3 гласа: “Иже от несущих (из ничего) вся приведый. Словом созидаемая, совершаемая Духом, Вседержителю вышний, в любви Твоей утверди мене”… Утверди, укрепи в любви к Тебе. Или чудный догматик Богородице: “Всемирную славу, от человек прозябшую и Владыку рождшую, Небесную дверь воспоим Марию Деву, бесплотных песнь… Дерзайте убо, дерзайте, людие Божии”.