Воспоминания

Мне удалось, повернув обратно, добежать до Литейного, не промокнув. В центре города население отделалось испугом. Многие промокли до колен, до пояса, но человеческих жертв в центре города не было. Прохожие спасались на лестничных площадках второго этажа, куда вода не доходила. Окна второго и высших этажей в квартирах были усеяны любопытными. Вода подняла знаменитую торцовую мостовую Невского и деревянные торцы носились по волнам.

На Васильевском острове вода залила почти все улицы, подвалы и первые этажи, но не дошла до второго этажа. Район от Фонтанки и Литейного к Московскому (Октябрьскому) вокзалу, Лиговка, Пески, Смольный не пострадали – вода туда не дошла.

К вечеру вода схлынула обратно в Неву, но встревоженный и промокший город гудел. Я пробрался в редакцию и слушал рассказы репортеров «Ленинградской правды» о наводнении в разных частях города. Убытки были огромны – позже их исчисляли в 100 млн. рублей (червонцами). Запасы дров, выгруженные с барж на набережных Васильевского острова и Петроградской стороны, были унесены водой. Петрограду, большинство домов которого отапливалось дровами, грозило остаться на зиму без дров. Продукты и товары на складах были испорчены. Их «сушили» на малопроезжих улицах. Человеческих жертв, к счастью, было не много, так как спасательные лодки, разъезжавшие по затопленным улицам и площадям, спасли огромное большинство жителей, захваченных наводнением. Жители 2-3-4 этажей охотно пускали в свою квартиру жильцов из залитых квартир нижних этажей и прохожих, отрезанных наводнением от своих домов и квартир. Несчастье сплотило ленинградцев.

На другой день мы с Юрием пошли осматривать город. Невский «облысел»: торцы, вырванные водой из мостовых, валялись беспорядочно кучами по бокам у тротуаров, обнажив покрытое цементом основание мостовой. Самую поразительную картину мы увидели на набережной Зимнего дворца: огромная баржа, в 30-40 метров длиной, поднятая волнами, была переброшена через гранитный парапет набережной и врезалась носом в стеклянную галерею первого этажа Дома ученых, пройдя внутрь зала. Зрелище было потрясающим. Ничего подобного за всю свою жизнь мы не видели.

Великое наводнение 1924 года долго вспоминали в Ленинграде, отсчитывая по нему время: «до наводнения», «после наводнения»; до Второй мировой войны оно служило темой для рассказов жителям других городов и районов, приезжавшим в Ленинград.

1925 год был высшей точкой, расцветом моей газетно-журнальной деятельности в «Ленинградской правде». Мне.нравилась моя работа: чтение газет и журналов и широкая осведомленность обо всем том, что было за пределами советской страны, уже державшей границу «на замке» и начавшей воздвигать «железный занавес».

Мне нравилось писать статьи и корреспонденции для «Ленинградской правды» и для ленинградских журналов. В 1923-1925 гг. я был в Ленинграде, пожалуй, наиболее осведомленным наблюдателем жизни зарубежных стран. Я сотрудничал в журналах «Ленинград», «Современный Запад», «Звезда». В 1925 г. Госиздат выпустил мою небольшую книжку об «Обезьяньем процессе» в Америке.

Обилие газет и журналов позволило мне следить за международной дискуссией историков о причинах и виновниках Первой мировой войны, и я со страстью и пылом занялся изучением этого вопроса, о котором написал и издал в 30-х годах две больших монографии. Это давало смысл и интерес моей жизни, ибо газета живет всего один день. И все же я чувствовал известную неудовлетворенность своим положением: сегодня – хорошо, а что будет завтра? Сегодня – есть иностранные газеты, а вдруг выписку их запретят, что и случилось в 1927 году. Мне было 30 лет, и я как-то инстинктивно тянулся душой в науку и искал возможность включиться в преподавательскую работу – в какой-либо школе, в техникуме, попасть в аспирантуру, стать ассистентом в каком-нибудь институте.

Личная моя жизнь в 1923-1925 гг. сложилась также удачно. Девушка, с которой Юрий познакомил меня в день моего приезда в Ленинград, через два года стала моей женой. Ее отец и мать, Соломон Григорьевич и Софья Яковлевна Пумпянские, были в значительной степени ассимилированными евреями: шаббат и кошер они не соблюдали, в синагогу ходили редко, иврита не знали, на идиш говорили свободно, но предпочитали говорить по-русски. Соломон Григорьевич был скромным бухгалтером в каком-то учреждении, Софья Яковлевна – домохозяйкой. Их дочка – Александра Соломоновна, или Шура, окончила русскую гимназию, не знала ни идиш, ни иврита, но прекрасно без акцента говорила по-русски. Она страстно любила русскую литературу, бегала на литературные вечера в Союз поэтов и в Союз писателей и сама была немного причастна к литературному ремеслу. Александр Рафаилович Кугель напечатал один фельетон моей будущей жены в редактируемом им журнале «Театр и искусство» (Петроград).

Наше сватовство или роман тянулся почти два года. Мать Шуры, Софья Яковлевна, имевшая в своем роду в прошлом веке какого-то известного еврейского ребе, была против брака Шуры с «гоем». Соломон Григорьевич не возражал.

Должен сказать, что в 20-30-е годы в Ленинграде просто не существовало «еврейского вопроса». В тех кругах, где я вращался – в газетно-журнальных, литературных, научных, – не проводили никаких различий между русскими, евреями, украинцами, белоруссами и прочими «националами». Все мы до Второй мировой войны были «советскими» без какой-либо национальной дискриминации. Вопросу анкеты о социальном происхождении или участию в какой-либо оппозиции власти придавали гораздо большее значение, чем вопросу о национальности. Когда известный дирижер Большого театра в Москве Н.Н. Голованов позволил себе в конце двадцатых годов антисемитскую выходку против скрипача-еврея, Михаил Кольцов высек его на страницах «Правды».

У нас в семье не было никаких национальных предрассудков. Браки превратили нашу семью в настоящий женский интернационал: у меня – и первая и вторая жена были еврейки. У Юрия жена – чешка, у третьего брата – жена полька, у четвертого – украинка, у пятого – первая жена русская, вторая – еврейка, у шестого – и первая, и вторая жены – еврейки. Этот список говорит сам за себя.

Мы с Шурой прожили дружно и счастливо 19 лет. Она неизменно помогала мне в моей работе: быстро научившись стучать на машинке, она печатала рукописи моих статей и книг на стареньком «Континентале». В 1927 году она поступила на двухгодичные высшие библиотечные курсы, успешно их закончила и была принята на работу в Публичную библиотеку младшим библиографом русской «отметки». Она была хорошим и добросовестным работником, и в библиотеке ее любили. Накануне войны она была уже старшим библиографом русской «отметки».

Шура умерла от рака легких в 1944 г. в Саратове. Через мою жизнь она прошла светлым лучом.

Переехав в Ленинград, я перевелся с четвертого курса правового факультета и с третьего курса экономического факультета Киевского института народного хозяйства на соответствующие отделения факультета общественных наук, или ФОНа, Ленинградского Университета.

В 1924 году я не спеша сдавал последние экзамены по предметам четвертого курса, когда внезапно грянул гром: в университете была образована «авторитетная комиссия» из представителей администрации, студенчества, партийной и комсомольской организаций для чистки студентов и удаления из университета «классово чуждых» и «идеологически враждебных лиц». Под этим соусом фактически шла чистка интеллигенции непролетарского происхождения. Искали прежде всего бывших офицеров царской армии и «белых», а затем искали детей чиновников, дворян и купцов, а вообще чистили «очкастых».

Чистка была трагедией, избиением интеллигентской молодежи. Вычищенные теряли возможность получить высшее образование и специальность – стать юристом, инженером, экономистом, учителем. Немало вычищенных покончили с собой.

Юрия, хотя он сдал почти все экзамены и зачеты за третий курс правового отделения, вычистили без всяких разговоров как офицера царской армии, заключенного к тому же в концлагерь во время гражданской войны. Напрасно он ссылался на работу в «Красной газете» и показывал свои статьи в ней. Председатель комиссии по чистке студентов-юристов, сотрудник рабочего отдела (отдела «фабрик и заводов») редакции «Ленинградской правды» был непреклонен. Он считал Юрия чуждым элементом.