Смерть титана. В.И. Ленин

Номер получился прекрасным, и мы долго жили им. Я написал программную статью, в которой разъяснял необходимость создания самостоятельной рабочей партии и борьбы за политические свободы. Других путей двигаться к социализму не было. Стояли в номере статьи, связанные с «текущим моментом», то есть о стачках и рабочих конфликтах в Петербурге, Московской и Владимирской губерниях, о всеобщей забастовке в Белостоке — эту статью написал Юлий Мартов, статья памяти Фридриха Энгельса и занятная статейка, связанная с натиском властей на «комитеты грамотности». Естественно, для любого правительства грамотный народ — это большие сложности в управлении им. Самое главное, что наши товарищи по предприятию после тщательного обсуждения одобрили номер.

Теперь перехожу к самому драматическому моменту этой истории. Мы собрались на последнюю читку номера, прочли его, и буквально на следующий день номер должен был уйти в типографию. Он существовал в двух экземплярах: один экземпляр взял для последнего просмотра Ванеев, другой был передан Надежде Константиновне. Но в ночь с 8-го на 9 декабря нас всех арестовали. Фигурировавшие на суде материалы к «Рабочему делу» взяли при аресте у Ванеева. К счастью, об этом сразу стало известно среди своих.

Надежда Константиновна ко мне на квартиру идти не решилась, узнала о моем аресте, наведя справки у Чеботарева, сослуживца по главному управлению железных дорог, где она работала: нахлебник к обеду не пришел. У Чеботаревых я столовался. Я хочу заметить, что все мы в то время работали, в поте лица добывали свой хлеб, а не сидели, как предполагали фантазеры от журналистики, на шее партийной кассы. Моя служба у Волькенштейна не только отнимала массу времени, но приносила определенный доход, на который приходилось рассчитывать. Так что общественной и революционной деятельностью мы занимались, как сейчас говорят, в свободное от основной работы время.

Благодарю свою предусмотрительность: предчувствуя этот роковой и неизбежный арест, я оставил вместо себя «наследника», члена организации, в руках которого было большинство явок, адресов, знание задач организации и людей. Мы, человек пять-шесть, весною 1895-го ездили «справлять Пасху» в Царское Село. Ехали на поезде по отдельности, как незнакомые. В Царском «на уроках», значит в качестве домашнего учителя, жил наш товарищ Миша Сильвин. Мы целый день провели в разговорах, в обмене опытом и навыками по части конспирации и выборе этого самого наследника. Наиболее «чистым» членом группы по части подозрений политической полиции была Надежда Константиновна. Тогда же был намечен план работы в случае моего ареста и разделены обязанности.

До сих пор жалко этого так и не вышедшего номера газеты и погибших материалов к ней. Надежда Константиновна имевшуюся у нее рукопись «Рабочего дела», страшась ареста, передала на хранение Гердт, своей гимназической подруге и будущей жене Петра Струве — к делу замечу, что мы все женились в соответствии с общими интересами. Самые близкие примеры — это мы с Надеждой Константиновной, Струве с Гердт, в ссылку к Ванееву приехала сестра Кржижановского Розенберг.

И тут рукопись окончательно затерялась. Я так надеюсь, что лет через тридцать какой-нибудь журнал вроде «Русской старины» извлечет ее из бездонных архивов департамента полиции и напечатает.

После моего ареста Надежда Константиновна и моя сестра Анна взяли на себя обязанности связи со мной и снабжения меня всем необходимым, а главное — литературой. Меня поместили в дом предварительного заключения, в одиночную камеру. Это было сделано, чтобы сразу — а пробыл я в этом «предварительном» заключении более года — поставить меня в положение полной изоляции, лишить возможности «сговориться» с подельщиками. За это время следствие рассчитывало запутать нас и добиться сведений, выгодных власти. Во все времена у Фемиды одни и те же приемы, и они, полагаю, не изменятся к лучшему еще долго. Естественно, чуть позже мы все же сговорились, потому что пользовались всеми возможными способами сношения: перестукиваниями, языком пальцев на прогулках, передавали сведения через родных, которые нас навещали.

Некоторую растерянность я проявил только в самом начале, на самом первом допросе. Как юрист, я понимал, что прямых улик у следствия против меня пока нет, но вот этот злосчастный чемодан… Здесь я занервничал, еще не понимая, что, попав в руки судейских с моею биографией и связями, — будут ли эти улики найдены или не будут — я все равно просто так из лап имперского закона не вырвусь, поэтому придал этой, тогда казалось мне, единственной реальной улике, ложное и слишком большое значение.

Страшно беспокоила в первые дни неуверенность: кого из товарищей взяли?

В тюрьме, в одиночной камере, самое главное — немедленно, с первого же мгновения, взять себя в руки. И не знаю, о чем я подумал сначала: о том, как обустраивать свою интеллектуальную и физическую жизнь здесь, в неволе — говорю об этом потому, что здоровье для революционера и литератора это тоже инструмент его работы, — или как обороняться от следствия и защищать свою свободу. Но вот точно помню, что сразу же решил: именно здесь реализую свой давнишний план, напишу книгу «Развитие капитализма в России», по крайней мере попытаюсь собрать к ней материал. Никакой мирихлюндии, к делу! Мой старый спор с народниками и новый — с так называемыми легальными марксистами — еще не закончен. Именно в этой книге будут приведены решающие доказательства. Но какая это огромная и неподъемная работа! И тут же все будто бы отпустило, куда-то ушли преувеличенные страхи, излишние тревоги, лабиринт сложностей показался не таким уж непроходимым, камера с ее откровенной сантехникой и выступающими наружу трубами отопления — не такой мрачной. А если подтянуться, схватившись за решетку, то можно было увидеть крошечный кусочек свободы: двор тюрьмы, небо, крыши. Вот здесь и стало складываться большое письмо к Чеботаревой.

О, это искусство, такое знакомое русским людям, а не только русским революционерам: писать письма с двойным или тройным смыслом. Русское самодержавие из чтения частной переписки не только получало сведения о настроении общества, политические сведения. Эта переписка еще была чрезвычайно любопытна. Недаром одним из героев русской литературы стал почтмейстер Шпекин — не правда ли, в этой фамилии звучит что-то и от слова «шпион»? — действующее лицо гоголевского «Ревизора». Тоже был большой любитель читать письма. Мы все, русские, очень хорошо владеем извилистым талантом иносказания: писать письма, похожие на ребусы, — это наше призвание. А тут еще молодость с ее неиссякаемым желанием поострословить.

Собственно, письмо предназначалось товарищам, оставшимся на воле, и «наследнице» — Крупской. Адресат для передачи — А. К. Чеботарева — была женою близкого знакомого нашей ульяновской семьи И. Н. Чеботарева, поэтому знакомство было официально признано и не должно было мгновенно насторожить полицию, проверявшую все, «исходившее» от политических. В своем письме — это было первое письмо, посланное мною из тюрьмы, — я выстраивал довольно сложный план работы над книгой. (Я еще раз напоминаю моему публикатору, если эти воспоминания будут хотя бы вчерне закончены мною: Надежду Константиновну, если ей представится такая возможность, моих секретарей, если им позволено это будет сделать, наконец какого-нибудь тайного друга или писателя, которому в руки попадет черновая рукопись, умоляю проверить все цитаты, приводимые мною по памяти, дополнить те из них, которые я по недостатку времени и сил лишь вспоминаю, наконец, самим по-хозяйски вставить необходимые фразы).

У меня был план, который меня сильно занимал со времени моего ареста, и чем дальше, тем сильнее. Я давно интересовался одним экономическим вопросом (о сбыте товаров обрабатывающей промышленности внутри страны), подобрал некоторую литературу, составил план его обработки, кое-что даже написал, предполагая издать свою работу отдельной книгой, если она превзойдет размеры журнальной статьи. Бросить эту работу очень бы не хотелось, а теперь, по-видимому, предстоит альтернатива: либо написать ее здесь, либо отказаться вовсе.