Ногин

Это было естественно: ведь партийную жизнь в Москве определяла большая группа ленинцев. Почти одновременно работали в ней: Иннокентий (Дубровинский), Макар (Ногин), Лядов (Мандельштам), Землячка (Залкинд), Михаил (Вилонов), Гусев (Драбкин), Виктор (Таратута), Карпов, Любимов, Радус-Зенькович, Ходоровский, Савков и Влас (Лихачев). Да и в литературном московском центре действовали крупные силы: Покровский, Фриче, Обух, Скворцов-Степанов, Мицкевич, Шлихтер, Канель и Цейтлин. А техникой ведал старый искровский экспедитор в Берлине и прекрасный мастер «подпольных дел» Осип Пятницкий. Соединенными усилиями большевики Москвы действовали под стать женевской группе, которая сплотилась вокруг Ленина в канун революции.

Выборы во II Государственную думу прошли под лозунгами большевиков, и рабочая курия собрала почти треть голосов по Москве. И на V съезд были избраны от московской организации шестнадцать большевиков: одиннадцать — от города, пять — от области. Меньшевики получили лишь три мандата. Прав был Алеша Джапаридзе: Макар, Иннокентий и Домов (Покровский) шли первыми по списку большевистских делегатов на съезд.

Мысль Макара о партийных ячейках была воплощена на всех заводах и фабриках. Это еще более укрепило организацию. Теперь Макар мог отдать свою энергию работе с профессиональными союзами.

Но то, что ему и Алеше Джапаридзе казалось таким ясным в Баку, было подернуто туманным флером в Москве. Профсоюзы возникали, как грибы после теплого дождя летом. А МК стоял в стороне. И когда надлежало послать в новый профсоюз человека, он оказывался меньшевиком. Даже Лев Карпов в недоумении разводил руками:

— Увольте, Виктор Павлович! Что там делать большевикам и как ставить работу — понятия не имею. А меньшевики давно якшаются с профсоюзами, вот им и карты в руки!

Это был еще рецидив «ортодоксальных» взглядов Виргилия Шанцера и Станислава Вольского, которые смотрели на профсоюзы свысока и заявляли, что там могут работать только оппортунисты.

Шанцера и Вольского в Москве не было. Но в областном комитете их сторонниками оказались Лядов и Ломов. Виктор Ногин решил опереться на Дубровинского. Он давно ценил этого бесстрашного человека и — в мыслях — ставил его в партии сейчас же вслед за Владимиром Ильичем.

В Москве Дубровинский стал особенно популярен после областной конференции летом 1906 года. Ждали тогда Ленина, приехал Инок. И показал все лучшие свои качества: ясность мысли, удивительною способность ориентироваться на новом месте, умение точно выдвигать лозунги Ильича и пламенно отстаивать их. И всем импонировали личное мужество и партийная смелость этого скромного человека, совсем ординарного с виду, даже квелого — его разъедала чахотка, — невысокого, с лысинкой и рыжеватым пушком на лице.

Инок был всегда в центре крупных событий. Старый агент «Искры» и один из организаторов партии, он стоял под пулями 9 января 1905 года на Дворцовой площади. А на Митрофановском кладбище, на похоронах жертв Кровавого воскресенья, перед десятками тысяч рабочих, в присутствии войск и полиции он сказал:

— Все мы видели зверства самодержавного правительства. Кто же направлял ружья и пули в рабочую грудь? Царь, великие князья, министры, генералы, вся самодержавная сволочь. Они — убийцы! К оружию, товарищи! Долой самодержавие!

Его арестовали на квартире писателя Леонида Андреева, когда там решался вопрос о созыве III съезда партии. Он был на похоронах Баумана и страстно призывал к мщению за это подлое убийство большевика — из подворотни, ломом по голове. Он поднимал матросов кронштадтского форта «Константин», возглавлял «Симоновскую республику» в дни декабрьских боев в Москве, дрался на баррикадах Пресни.

Макар и Иннокентий встретились для разговора у Соломенной сторожки, на полпути между Бутырским хутором и Петровско-Разумовским. Добирались туда на паровичке с вагонами трамвайного типа.

Был осенний московский день, но теплый, сухой и тихий. Два большевика словно прогуливались по дорожкам среди высоких дубов. Один иногда поправлял пенсне, другой откашливался в большой синий платок с серой каймой. Разговаривали негромко. Когда кто-либо из прохожих нарушал течение беседы, Иннокентий разгребал тростью пожелтевшую дубовую листву, а Макар поднимал с земли и пристально разглядывал желудь с побуревшей шляпкой. И со стороны казалось, что в осенней роще прогуливаются два ученых-ботаника из соседней Петровской академии.

Ногин говорил Дубровинскому:

— Есть такая оценка текущего момента, Иосиф Федорович, — революция кончилась, всякая попытка оживить ее бесполезна. Выхода два: либо отходить от партийной работы вовсе, либо ограничиться одной легальной деятельностью.

— Хундадзе — меньшевик, это его песня, — заметил Иннокентий. — Желание работать только в Думе и профсоюзах наглядно подтверждает его оппортунистическую сущность.

— Хорошо. Мы говорим: не время складывать оружие, бороться надо легально и в подполье. Подполье — это ячейки на предприятиях, связанные конспиративной нитью с районами, это тайные склады оружия и партизанские выступления, это запрещенные политические сходки. А как быть с профсоюзами?

— Откровенно скажу: не задумывался, хотя и слыхал о ваших делах в Баку. Мысль интересная: у рабочих осталось право созывать свои профсоюзные конференции. И почему бы нам не использовать эту возможность для агитации?

— Об этом и речь. Но у нас еще любят звонкую фразу: это оппортунизм! Организации беспартийные, почти все легальные. Они — вотчина меньшевиков… И вдруг на трибуне у них — большевик!

— Говорят, слыхал. Но в прошлом году мы так рассуждали и о Думе. А теперь пошли в нее. И Ленин признал, что с первой Думой был у нас непростительный промах, когда мы объявили ей бойкот. Но признание ошибки отнюдь не означает уступку оппортунизму.

— Так и я смотрю. Однако надо помочь товарищам похоронить навечно раздутый миф о нейтральности профсоюзов. Товарищи заблуждаются. Нейтральным к политике, к общественной жизни может быть вот этот плод дуба, похожий на орех, на пулю, — Виктор Павлович поднял с земли желудь и подкинул его на ладони. — Даже беспросветный обыватель беспощадно вовлечен в политику, хотя он об этом и не догадывается. Хорониться под камнем, в норе, когда все кипит кругом, — какая это определенная, но жалкая политика!.. Я много думал о таких вещах, Иосиф Федорович, и пришел к выводу, что всякая подобная нейтральность — просто нонсенс. Разумеется, профсоюзы могут быть нейтральны к определенной политической партии, ну, скажем, к эсдекам или к их фракциям. Допускаю такое. Но и тут надо разобраться: а по какой причине, отчего? Суть же дела представляется мне так: профсоюзы — часть рабочего класса. И уж коль мы боремся за освобождение всего класса, нас обязаны поддерживать организации, представляющие лишь одну его часть!

— Логично, Виктор Павлович! Я очень рад, что мы завели эту беседу. Просчитаться сейчас с профсоюзами — ошибка большая. Просто не приходило в голову, какую силу мы сдали на откуп меньшевикам. А что делать?

— Я ухожу на работу в профсоюзы. Радус заменит меня в Рогожском районе. Но мне далеко не ясна позиция Владимира Ильича.

— Начинайте, начинайте. Пойдет дело, Ильич согласится с вами. Я поговорю с Покровским: он как-то касался этой темы и поддержит вас наверняка. А если будет нужда, поедем к Ильичу: до съезда все равно надо повидаться с ним…

Через два-три дня Московский комитет РСДРП утвердил Ногина полпредом большевиков в профсоюзах, выделил ему толковых помощников. — Через месяц-другой союз за союзом стали переходить в руки большевиков. «Мы оказались более правильными выразителями тех настроений, которые были у широких масс, и наши выступления на открытых больших собраниях стали пользоваться большим успехом, чем выступления меньшевиков», — вспоминал Ногин много лет спустя.

А когда МК добился решающего влияния в беспартийных рабочих организациях, Макар опрокинул синдикалистов в Центральном бюро профсоюзов. И стал его председателем. Господа из бюро заседали в квартире графини Бобринской, Ногин перенес заседания на явочные пункты партийных комитетов — в Высшем техническом училище, на Воробьевых горах, в Соломенной сторожке и в Измайловском зверинце.