Протяжение точки

В оригинале, у Дефо, это звучит в рифму.

Только зачем Пушкину прятаться, когда он и так взаперти?

В ссылке он всегда точно в подполе, даже если вышел на воздух. Звуки выстрелов глохнут раньше, чем загорится порох. Это если оттепель и туман. В мороз, напротив, пистолет щелкает звонко, и потом еще долго дребезжит тишина, словно кто-то сзади со всего размаху хлопнул тебя по ушам.

Январь все длится. Этот начальный месяц долог — оттого что полон (праздниками). Дни в нем отдельны, катятся поодиночке.

Преодоление одиночества для Александра труднейшая из задач.

Об отшельниках

Во второй половине января в календаре один за другим выступают великие отшельники, отцы-основатели монашества. Вот кто поодиночке — и не одинок.

То же, что творится в небе: вслед за Рождественской звездой высыпают (различаются «прозревшими» на Рождество христианами) многие созвездия. Это означает, что во времени, срез которого мы наблюдаем в виде звездного неба, в его темнейшей бездне подвижники и отшельники выступают вслед за Христом, в его поддержку. Январь в небесах являет их светлое, поодиночке воинство. Сонм звезд.

Сезон отшельников начинается сразу за Крещением, ибо Иоанн Креститель, главное действующее лицо этого январского праздника, есть покровитель монашества, первый отшельник и пустынник. После него в календаре празднуется соответствующее продолжение: каждый вечер в храме поминают то Феодосия Великого, то Павла Фивейского, то Антония, Великого тож. Празднуют первых из первых, январских людей-единиц, что в первый, «точечный» месяц года, очень даже понятно.

Таков рисунок январского начального времени: оно еще не связалось в линию. Свет дробно сосредоточен; нужно хорошо напрячь воображение, чтобы представить себе столь противоречивое состояние света. Но таков он есть, согласно христианской символике, во второй половине января.

Уж не монах ли сам Александр? Отчасти так: живет в уединении, молится на свои буквы, на расчирканные строками листы. Он учится жить и творить один, «звездно», вне поля привычного диалога, вне переклички с «Арзамасом» (созвездием угаснувшим), в черноте и пустоте псковской ночи.

Пушкину не то чтобы вдруг стали интересны монахи (тут можно вспомнить его наблюдения Святогорского монастыря, сделанные в прошлом ноябре: см. выше — подушки в окнах и коморки); нет, такой прямой связи не наблюдается. Пушкин и не помышляет о подобном ученичестве. Пока это параллельные и родственные состояния: бытия в одиночку на фоне ночи.

Сюжет с монахами ему интересен композиционно. Перекличка через время, голоса «звезд»: не таковой ли быть теперь его поэзии, создаваемой под замком?

Отшельник прядет из безмолвия, из безвременья — нить времени, истории.

Не просто отшельник: летописец. Счастливый «случай» — Пушкину явился образ: ученый монах над летописью. Монах, который ведает о большем времени. Пушкину явился на ум новый герой, ученый монах Пимен, — тот, что открывает «Бориса Годунова» [62].

Классическая январская сцена: Пимен под своей звездой-лампадой как будто погружен в космическую бездну — во тьму безвременья, в провал меж двух эпох. То же и в его речи: он адресует свой труд, свое слово другому монаху — невидимому, удаленному в неразличимое будущее.

Год и текст «Годунова» начинаются синхронно, словами Пимена.

Еще одна «рифма»: за фигурой ученого монаха Пимена без труда узнается Карамзин. Его «История» является Пушкину в январе: Карамзин есть Пимен, Пушкин — Отрепьев. Карамзин-Пимен сообщает «самозванцу» Пушкину секрет русской истории, правило перемены царств. Тому только это и нужно. Прежде всего ему нужно сориентироваться в пустоте.

Нет еще верных слов и самые замыслы смутны. Драма разворачивается до слов; пока мы можем разбирать только указания судьбы, предрасположения пространства, которое все еще непроглядно темно. В нем только на ощупь угадываются закоулки; наполнение «Годунова» идет не последовательно от сцены к сцене, но «разбросанно»: отдельные отрывки освещаются цветно и пестро, загораются и скоро гаснут. Пока помещение пьесы полнится эхом; понятен только размер его — по тому, как нескоро возвращается эхо — это «царский» размер; на этот счет интуиция Александра не подводит никогда.

VI

Пока провидцу худо; зима гнетет его в полную силу. Испытание одиночеством, когда Пушкин готов завидовать монаху, способному к диалогу с тишиной, продолжается.

Население Михайловского страдает вместе с хозяином: на дворе «Будняя скрута» — уже не праздничный, напротив, скучный сезон: томление после праздников. Красные дни, начиная от декабрьской Никольщины (Николы зимнего, 6 декабря по старому стилю) длились более месяца. Наступили будни, пришла «скрута». Нужно возвращаться к работе: считать дни до весны, прикидывать, хватит ли до тепла зимних запасов. Скучная пора.

Александру являются мрачные мысли. Но теперь понемногу их удается озвучивать, и в этом отличие от немоты декабря: время двинулось с места, мертвая зимняя точка пройдена.

В эти сквозящие черной скукой дни Пушкин пишет «Андрея Шенье». Он как будто выдумывает самому себе смерть.

Не только «Годуновым» занят слушающий темноту поэт; он, собственно, не занят «Годуновым». Он еще оглядывается в его темном помещении, в котором только и есть, что лампада на столе у Пимена.

Пушкин пишет стихи на злобу дня — на злобу ночи. Таков «Шенье».

В «Шенье» интересен поиск звука.

Казнь в первую очередь слышится (звонкие — з, ж, н: так отозвался колокольчик Пущина? плоти слова немного прибавилось).

А как его услышать? И кому слушать? Где его, Пушкина, великий народ, с которым он готов звучать в рифму? Разве что в книгах Карамзина.

Не только звук важен в «Шенье», не только его январская уместность (тьма, замки, запоры). В первую очередь это политическое сообщение, в котором прочитывается то же, что всегда было слышно у Пушкина: исходный призыв к бунту.

Перевоплощение в Шенье, французского поэта-заговорщика, для Пушкина привычно. Опять эти филиппики, выступления противу царя. Разница в том, что тогда Пушкин пел в общем хоре, теперь же он «январским» образом один. И отвечать ему теперь предстоит одному: наказание подразумевается куда более жесткое, нежели тогда, в 20-м году. Тогда его сослали «на лечение», теперь так могут упечь, что лечить будет нечего. Пушкин, продолжая испытывать внешний мрак, сочиняет себе казнь, кладет голову на бумажную плаху.

«Перевод» из Шенье сам по себе, как напоминание о революции, был достаточно острой провокацией. Она, кстати, будет услышана, и реакция на нее последует. Пушкин сознает это и, в январском отчаянии, вызывает власть на дуэль, доказывая всем (прежде всех самому себе), что терять ему нечего. Расчет дуэлянта: либо он погибает, либо за черной ширмой будущего его ждут перемена судьбы, спасение, свобода.

Расшифровать этот жест нетрудно. Александр, наводя пистолет на ширму, целит в царя Александра.

Но теперь это принципиально новая угроза с его стороны. В том сокровенном пространстве, которое он обнаружил в замысле «Годунова», Пушкин, готовясь в самозванцы, московским образом «уравнялся» с царем. Также и на «чертеже» страны, где соотносят себя друг с другом два Александра, — их положение (задним числом нам это очевидно) понемногу уравнивается. Настоящий царь убывает, бумажный растет. В этом есть та композиционная завершенность, которая косвенно убеждает Пушкина в своей правоте, в успехе его тайного замысла.