Протяжение точки

Это правильная ссылка.

Та, первая, из Петербурга на юг, была только предварением, пьесой; так в зеркале истории Третий Рим относительно Второго выходит перевернут. Теперь перед нами уже не пьеса, но «римская» правда об Александре Пушкине, о настоящем его северном наказании и — настоящем задании, которое определила ему судьба.

В Михайловском был уловлен мотылек Александр; пришпилен к бумаге. Остановилось его внешнее движение и началось новое, внутреннее. В самом деле, будто в игре на зеленом поле один шар, щелкнув, ударил другой (когда это произошло, что такое был этот удар?), и этот другой покатился — невидимо. Где, в каком пространстве пошло это невидимое движение? Не под водой; эту метафору не следует принимать буквально. Не в царстве мертвых, как это порой представлялось самому Александру, но в царстве живых предков. Пушкину начинает открываться море (исторического) времени: его глубина постепенно отворяется окрест села Михайловского.

Вторая часть

ВСЕ ПО ПРАЗДНИКАМ

I

Из последних сил Пушкин перебрался через дебри декабря. Не застрелился, не повесился. Накатил новый, 1825 год, который Александру Сергеевичу предстоит встречать и коротать в одиночестве.

Первое мгновение года довольно уныло. Новогодний праздник не удается; в самом деле, мертвецки скучно. Дома от печки угар, и выйти некуда: дороги замело. Александр Сергеевич сидит дома. А куда деться?

Это недвижное сидение для Пушкина тем более болезненно, что наступающий 1825 год венчает первую четверть века. Это означает, согласно тогдашним представлениям о хронологии, максимальную подвижность эпохи.

Ему известны эти хронологии. Их принцип прост: век проходит как жизнь. Новый век родится в нулевом году; Александр (поэт), как по заказу, родился к началу своего века, в 1799-м. В первом году нового века сел на трон Александр (царь): воплощение надежд, идеальная фигура будущего.

Так началось общее движение двух Александров: фуга, которой голоса то сходятся, то расходятся, и еще неизвестно, какую в конце концов они выведут мелодию.

Век родился, возрос, побежал: к четверти своей он разгоняется стремительно — сейчас, в начале 1825 года он бежит так скоро, когда Александр в Михайловском сидит на цепи! Век молод, его помещение само разворачивается, пространство (времени) все прибывает.

К середине века, к «полудню», 1850 году время раскроется возможно полно. До «полудня» Александр не доживет. Век, его ровесник, с 1837 года потянется далее без Пушкина.

К «без четверти» столетия, к году примерно 1875-му, век устанет.

К полночи, к 1900 году, — замкнется, замрет, уйдет в тот же ноль времени, из которого явился.

Все это абстрактные расчеты и «черчения»; нам задним числом их делать легче, чем Пушкину.

Век широкими шагами проходит мимо. Спрашивается: как тут не пролиться желчи? Пушкин — ровесник века, и ему в подвижной четверти столетия самому положено быть подвижну, а он тут захлопнут в Пскове, как в пыльной книге мотылек.

Новый, 1825 год ожидается не весел.

Пространства для поэта закрыты: Пушкин вынужден двинуться во время.

Это принципиальный поворот в его движении. Странное дело, как ему, московскому уроженцу, это не пришло в голову раньше?

Здесь обнаруживается ключевой пункт в сюжете о «мертвом» и «живом» пространстве. Мы подошли к моменту, с которого, словно в самом деле ударившись о невидимое дно времени, Пушкин понемногу начинает путь вверх. По крупицам, по корпускулам света (так, как после Рождества начинает расти день), Александр начинает меняться.

Меняется его поэтический материал: Пушкин принимается вырезать стихи из тишины, из «ничего». Из самого себя: диалог вести более не с кем. Это новое для него приключение; пока результаты этой его работы незаметны.

Вот что заметно, что может послужить отправной точкой к дальнейшим рассуждениям: от пребывания в праздности Пушкин переходит к изучению праздников [59].

Именно к изучению.

Когда-то я полагал, что хронологические совпадения в его творчестве 1825 года с ходом православного календаря большей частью случайны; они показательны, интересны, в них можно отыскивать метафоры «весенних» или «летних» стихов, но все же они остаются совпадениями, которых всегда было достаточно в жизни Пушкина.

От января до декабря по праздникам, точно по заказу, являются у него такие «сезонные» стихи.

Всего интереснее «Годунов» — главное, что он создал в 1825 году. И «Годунов» у Пушкина оказывается разложен по календарю. В нем я обнаружил немало совпадений — пока считал их таковыми, пока не разобрался, что это вовсе не случайно, что мы имеем дело с сознательным композиционным действием.

Тайное начало работы в январе 1825 года. Затем — весенний, «пасхальный» переворот в самом пушкинском стихосложении (заметный более на примере «Онегина» — потому что новые стихи «Онегина» легко сличить со старыми и отметить их очевидную разность). Это был формальный и содержательный переворот, ознаменованный приходом в поэзию Пушкина нового содержания и самого звука слов. Затем — летние открытия и решительная перемена в «сезонной» композиции «Годунова», точно совпавшая с большой церемонией из нескольких праздников: дня рождения Александра, Вознесения и Троицы (и еще одного, именуемого «Девятник», который стоит того, чтобы его рассмотреть отдельно). Наконец, завершение работы над «Годуновым» — собирание его «урожая» — осенью, к празднику Покрова, который будто бы сам Александр Сергеевич выбрал для того, чтобы поставить точку в работе, которая длилась весь год. И это только главные отметки, к которым можно добавить по ходу календаря малых праздников и «малых» стихов, вполне друг другу подходящих.

И все же я относил это к совпадениям, пока не обнаружились свидетельства, что Пушкин в самом деле в этом году постоянно смотрел в календарь, изучал его, раздумывал над ним и даже советовался со знающими людьми о принципах его устройства. Одно из таких свидетельств мы рассмотрим ниже.

Постепенно подозрения перешли в уверенность: Пушкин последовательно и осмысленнопраздновал этот год, проходя, как по точкам заранее размеченного маршрута, весь календарный круг 1825 года.

Это было не просто изучение и затем приложение нового знания в работе; по сути, это было новое путешествие — странствие в русский календарь. Невидимое, принявшее эстафету от видимого (южного) путешествия Пушкина.

Путешествие, как смена внутренних пространств, настолько важное и влиятельное в духовном плане, что переменило в конце концов самого путешественника.

О круге праздников

Последовательность традиционных русских праздников определяется логикой устроения церковного календаря. Сразу следует отметить: это не последовательная, но «пространственная» композиция: ее пункты согласованы друг с другом на всем протяжении календаря, как если бы праздники находились в одном помещении и «видели» друг друга.

Есть общее для них помещение, годовой цикл церковных служб, в котором они могли бы перекликаться: большой округлый «зал» года. Он проектировался в Константинополе: второй Рим свел христианские праздники в единый цикл; тогда они оказались в общем объемлющем «пространстве» — том самом, где рифмы церковных песнопений звучали эхом во времени (см. выше — о разговоре Пушкина с греком Стурдзой в Одессе).

Изначально круг константинопольских праздников начинался 1 сентября по старому стилю, им же и заканчивался. Последним большим праздником в том календаре было Преображение — 5 августа по старому стилю, 19-го по новому.

Затем этот календарный круг «перекатился» к нам на север. Здесь в его устройство были внесены неизбежные поправки: северный мир живет по своему природному графику. У нас зимы больше, чем лета, белого цвета (снега) много больше зелени.