Мой отец Иоахим фон Риббентроп. «Никогда против России!»

Соглашения, затрагивающие другие страны, разумеется, не указываются в договорах, предназначенных для общественности, для них используются тайные договора. Еще одна причина, почему соглашение было заключено в качестве секретного договора: германо-русский договор противоречил соглашению между Россией и Польшей и договору, заключенному в 1936 году между Францией и Россией и предусматривавшему консультации при заключении договоров с другими государствами.

Жесткость советской дипломатии выразилась в балтийском вопросе и, в особенности, в отношении к порту Либау (Лиепая), который русские требовали в свою сферу интересов. Хотя я и располагал общей доверенностью на заключение договора, но, однако, ввиду важности российских требований, посчитал необходимым запросить Адольфа Гитлера. Поэтому переговоры были прерваны и возобновились приблизительно в 10 часов вечера, после того как я получил одобрение фюрера».

Здесь нужно указать на известную уловку на переговорах: чтобы поднять вес уступок, на которые в определенных обстоятельствах имеется готовность пойти, решение об этом делегируется на более высокий уровень. Так поступил и отец, подсунув Гитлеру решение о том, можно ли отдать русским порт Либау. Отец продолжает:

«Отныне трудностей больше не возникало — пакт о ненападении и секретный протокол были парафированы и подписаны уже до полуночи. По окончании в том же помещении, оно являлось кабинетом Молотова, был накрыт небольшой скромный ужин на четверых. В самом начале приключился большой сюрприз: Сталин встал и произнес короткую речь, в которой он говорил об Адольфе Гитлере как о человеке, которым он всегда сильно восхищался. В подчеркнуто дружеских словах Сталин выразил надежду, что ныне заключенные договора послужат введением к новой фазе германо-советских отношений. Молотов также поднялся и говорил в подобной манере. Я ответил нашим российским хозяевам речью, выдержанной в том же дружеском тоне. Так спустя несколько часов после моего приезда в Москву было установлено такое взаимное согласие, какое при отлете из Берлина я не считал возможным, и оно наполнило меня величайшими надеждами относительно будущего развития германо-советских отношений.

Сталин произвел на меня с первого момента нашей встречи сильное впечатление — человек незаурядного формата. Его трезвая, почти сухая и, тем не менее, точная речь и твердость, но и великодушие его манеры вести переговоры показали, что он носил свое имя по праву. Ход моих встреч и бесед со Сталиным дал мне ясное представление о силе и власти этого человека, чей кивок становился приказом вплоть до самого отдаленного селения на бескрайних просторах России и который смог сплотить двести миллионов жителей своей империи теснее, чем это когда-либо удалось какому-то царю. Стоит, как мне кажется, упомянуть еще одно небольшое характерное происшествие, случившееся под конец вечера: я спросил Сталина, может ли сопровождающий меня фотограф фюрера сделать несколько снимков. Сталин согласился, вероятно, первый случай, когда он позволил это иностранцу в Кремле. Но когда Сталин, среди других, и мы, гости, взялись за бокалы налитого нам крымского шампанского, Сталин воспротивился — он не желает такой публикации. Фотограф по моему требованию извлек фильм из камеры и передал его Сталину, но тот возвратил пленку, заметив, он надеется, что снимок не будет опубликован. Это был, конечно, несущественный эпизод, однако он явился показательным для великодушного отношения наших хозяев и атмосферы, в которой завершился мой первый визит в Москву».

Отец пишет о заключении договора:

«Отказ от российской политики Бисмарка послужил началом окружения Германии, приведшего к Первой мировой войне. Возобновление исторических отношений в ситуации 1939 года являлось, в силу реальных причин, политическим фактором безопасности первого порядка.

Лично я, предложив фюреру это соглашение с Советским Союзом, надеялся достичь в отдельности:

1) постепенного отказа от одной из наиболее опасных причин конфликтов, которые могут угрожать миру в Европе, на пути внешнеполитического преодоления идеологического противостояния между национал-социализмом и большевизмом;

2) установления действительно дружественных германо-русских отношений в качестве одной из основ внешней политики Германии в смысле Бисмарка;

3) специально для тогдашней особенной ситуации в августе 1939 года: возможности дипломатического решения проблемы данцигского коридора в духе предложений Гитлера.

24 августа я вылетел с нашей делегацией обратно в Германию. Предполагалось, что я полечу из Москвы в Бертехсгаден, чтобы дать отчет Адольфу Гитлеру в его резиденции. Я думал предложить ему общеевропейскую конференцию для решения польского вопроса.

Неожиданно наш самолет был перенаправлен по радио в Берлин, куда Гитлер прилетел в тот же день. Нашей машине пришлось по соображениям безопасности сделать большой крюк над Балтийским морем» [261].

Отец говорит о «факторе безопасности» первого ранга, почти что ощущается облегчение, что кольцо окружения, начавшее смыкаться вокруг рейха, было, благодаря московскому договору, поначалу прорвано. Международный баланс сил, опять-таки с заключением германо-русского договора, коренным образом изменился. Европейское равновесие было восстановлено для Германии в положительном смысле. Рейх поддерживал теперь дружественные отношения с Россией, Японией, Италией и Испанией в дополнение к ряду мелких государств Восточной и Юго-Восточной Европы. Уже вырисовывавшееся удушающее окружение рейха было предотвращено.

Кроме того, удалось также завлечь Польшу, поставившую на западную карту, в ситуацию, оставлявшую ей фактически лишь возможность мирного урегулирования с Германией, если она не хотела попасть в бедственное положение, впечатляюще описанное Беком в 1935 году Лавалю. Это был опыт Пилсудского, переданный Беком Лавалю. Также и Пилсудского лишал сна «cauchemar des coalitions», и он пытался смягчить этот кошмар мудрой политикой — его эпигоны, очевидно, охотней спали. Мы увидим, что представляла из себя «подушка», на которой польские политики надеялись выдержать опасную для страны ситуацию.

Прежде всего немецкая сторона могла рассчитывать, что теперь, в полностью изменившейся ситуации, Польша будет готова вести переговоры. Взгляд на карту позволяет даже и несведущим в военном деле отчетливо осознать, что «никакая держава на свете» (как выразился Бек Лавалю) не сможет оказать Польше, зажатой между Германией и Россией, необходимую поддержку, если польская сторона действительно поведет дело к военной конфронтации.

Конечно, она могла бы сейчас стать «дороже»! За вступление Польши в континентальный европейский антисоветский блок Гитлер, как мы видели, готов был дорого заплатить. Это не было «fazon de parler», когда отец заявил Беку и Липскому, что никто иной, кроме Гитлера, не сможет гарантировать границ коридора [262]. Даже и сейчас, несмотря на пакт о ненападении со Сталиным, от Польши не были потребованы территориальные уступки. Однако теперь Гитлер на переговорах в последнюю неделю августа 1939 года выдвинул требование плебисцита в коридоре под международным контролем на основе структуры населения 1920 года. Вряд ли можно утверждать, что это было несправедливое требование, этого мнения придерживался также и посол Великобритании Хендерсон. Я уже отмечал, Польша после Первой мировой войны продиктовала жителям районов, отошедших к Польше, выбор в пользу Польши под угрозой выселения. Ныне же Гитлер предлагал референдум только для ограниченной части «коридора»!

Таким образом, Польше оставался лишь один выход — переговоры. Гитлер, по сути, не испытывал антипатии в отношении Польши. Известно его выражение: «Каждая польская дивизия на границе с Россией бережет для меня немецкую!» Даже не соглашаясь с этим сравнением, опускающим качественное различие, нельзя отказать в справедливости утверждению, что враждебно настроенная по отношению к рейху Польша потребует значительных военных усилий для обеспечения безопасности неудачной для рейха границы с ней. Даже принимая в расчет склонность поляков переоценивать свои возможности и допуская, что поляки приняли пропагандистские лозунги вроде «немецкие танки сделаны из картона» за чистую монету, что не говорило бы в пользу квалификации польского Генерального штаба, все же в Варшаве должны были осознать, что против активного германо-русского союза у них нет никаких шансов.