Петербург в 1903-1910 годах

Наконец, контора дошла до того, что стала не только даром получать деньги, но еще и грубить за это. В один прекрасный день Васенька вышел из себя и закончил почти, как Агафья Тихоновна в «Женитьбе» — вон убирайтесь все! Чтоб духу вашего здесь не было!

Я пришел в «Мир» как раз после этой истории и Васенька, разгуливая по кабинету в виде индейского петуха, сообщил мне с торжеством, что «слава Богу, выгнал, наконец, всех к черту».

Я порадовался за него. Прихожу на другой день, — гляжу — контора вся в сборе по-прежнему; тишина, все сидят нагнувшись над столами и усиленно что-то пишут. Прохожу к Васеньке в кабинет и спрашиваю, что все это значит?

Васенька сконфуженно разводит руками.

— Пришли, — говорит. — Опять работают!

— Да что же вы их не вытурите?

— Пришли! — опять повторяет Васенька. — Что ж поделать? Я им говорю, что они не нужны, а они сидят!

Я чуть не умер от смеха.

И такая история повторялась по сие время уже трижды: раз выгонял их Васенька, во второй раз, во время отъезда его — мать его и в третий раз — Левушка, «а они все сидят»!

1910 год

4 января. Был сегодня у Н. П. Карбасникова; беседовали с ним о всякой всячине. Пирожков [272], оказывается, подвел его с «затылками» векселей не на 100, а ровно на 180 тысяч рублей.

— Да, говорил Николай Павлович, — не думал я, что придется на старости лет попасть в такую кашу! — Ему, бедняге, пришлось для спасения дела преобразоваться в «товарищество».

Рассказал мне следующее.

Был он в суде. К председателю подходит какая-то старуха, кланяется и просит у него билет на каторгу. Тот в недоумении, и отвечает ей, что никаких билетов суд не выдает. Та стоит на своем и, в конце концов, старуху уводят.

— Екнуло у меня сердце! — говорил Н. П. — Сам только что пережил тяжелую историю с сыном, жалко мне ее стало. Поманил ее к себе пальцем и велел придти сюда, в магазин. Явилась она. Расскажи, говорю, что у тебя за дело? Так и так, говорит: сын на каторгу сослан, остались мы вдвоем со стариком; его, как забрали сына, паралич разбил; живем в подвале, а теперь для дров он понадобился, так выселяют нас. А пенсии получаем всего пять рублей в месяц. Мы и решили к сынку ехать; помирать ведь все равно где!

— А за что он на каторгу попал?

— Сын то? А за леворверты: леворверты у него нашли!

— Вот что, — говорю, — старуха. — Иди-ка ты опять сейчас в суд, принеси мне копию с обвинительного акта: посмотрим — может быть, как-нибудь помочь твоему сыну можно будет?

Принесла ему старуха копию. Дело оказалось такого рода: сын ее служил при меблированных комнатах где-то на Фонтанке. В один прекрасный день часто бывавший субъект — фамилию его забыл и помню только, что она грузинская — обращается к нему и просит его припрятать на несколько дней два револьвера.

Дуралей взял их и даже гордился такого рода доверенностью к своей особе и не только не скрывал этой «тайны», но даже хвастался на кухне этим событием в своей жизни.

Нашлась баба, которая сказала ему «дурака», напугала и убедила вернуть револьверы их хозяину. Умная голова решила исполнить это на другой день, а ночью пришли с обыском и парня забрали с поличным. В соседнем доме тоже был обыск: там найдены были бомбы.

«Дело» этого хранителя пристегнули к делу боевой организации, и дурак, вместо штрафа за хранение оружия без дозволения, попал на каторгу.

Карбасников принял самое горячее участие в старухе; хлопоты его увенчались успехом, и вот на днях получена телеграмма, что сына ее возвращают с каторги.

29 января. Видел Н. Н. Шаврова [273], только что приехавшего из Туркестана, где он заведывает переселением. Много рассказывал о безобразиях, творящихся в Туркестане; Кривошеин [274], министр, встретил его теперь по приезде весьма нелюбезно и резко заявил, что его послали в Туркестан «заниматься делом, а не политикой».

Шавров возразил, что он и не думал заниматься ничем подобным. Тогда Кривошеин, глядя на него в упор, сказал: «Неужели вы так наивны, что думаете, что ваших писем не распечатывают и не читают?».

В Ташкенте вышла с перлюстрацией история такого рода. Ревизовал этот край граф Пален и ревизовал, судя по отзывам Шаврова, очевидца ревизии, весьма плохо. Чиновники его шатались по «заведениям», опрашивали лакеев, выгнанных чиновников, и вообще старались выуживать всякие сведения у самых подонков.

Одному из чиновников Палена потребовалось какое-то дело из канцелярии генерал-губернатора. Дело выдали и — о конфуз! в нем оказались подшитыми письма самого Палена, адресовавшиеся им лично к Столыпину.

Их перехватывали, «приобщали» к делу и до такой степени просто смотрели на такого рода «службу», что даже забыли о них и выдали вместе с делом паленскому же чиновнику.

Скандал вышел грандиозный.

31 января. Заглянул Г. В. Бартенев. Хочет ликвидировать свое участие в книгоиздательстве «Посев».

Был у Н. С. Алексеева — приятеля ныне покойного уже и мало кому известного поэта — сатирика Щиглева [275].

Бартенев прочел мне на память пару стихотворений последнего и они так мне понравились, что я задумал написать статью о нем. Бартенев потащил меня к Алексееву за материалами, но их у него оказалось мало и 10 числа мы учиним нашествие на семью Щиглева.

Кому известно теперь это имя? А вместе с тем Владимир Романович был весьма одаренный человек; складка ума у него была резко сатирическая и по этой причине огромному большинству его стихов увидеть света в печати не удалось; теперь много их затеряно и утрачено, а, повторяю, жаль.

Видел у Николая Семеновича несколько картин работы того же Щиглева — копию с репинского портрета Толстого и стену с распахнутой железной дверью. По объяснению Н. С. — это вход в покинутую политическую тюрьму; и вход, и дверь — все заросло красными цветами… тюрьма пуста…

Розовое «праздное мечтание» сие и портрет Толстого исполнены очень недурно. Кроме них, Алексеев показал несколько картонок, — крышек от коробок с гильзами; на одной из них мастерски написан генерал Дитятин в его классической позе.

Человек Щиглев был нервный, подвижной, кипучий, не терпевший никаких противоречий. Умер он мгновенно, ночью, шестидесяти лет от роду. И что осталось от всей этой кипучей жизни? Несколько стихов, напечатанных в давно исчезнувших и забытых газетах, да водевиль «Помолвка в Галерной гавани». И только небольшой кружок старичков-знакомых оживляется теперь, услыхав имя Щиглева, и начинает вспоминать его меткие словечки и хлесткие стихи.

После Щиглева осталась незаконченная картина — русские писатели в раю.

Ближе к Саваофу, в облаках, сидит Екатерина II, Державин и др. Все они расположены по рангам от земли до неба; за столиком, на земле, обжирается дедушка Крылов.

10 февраля. Сейчас вернулся с Большой Болотной ул. от Щиглевых. Очень милая, тихая семья старого склада; состоит она из двух старушек — жены Щиглева и ее сестры и из дочери первой.

Снабдили меня двумя объемистыми пачками рукописей Владимира Романовича; писал он в переплетенных тетрадках; к сожалению, многое из этих тетрадок вырвано и уничтожено — он одно время жил в меблированных комнатах и, боясь обыска, поуничтожил особенно резкие вещи.

Беседовали, конечно, больше о нем; предложение мое написать статью о покойном было принято с благодарностью, обещали собрать побольше материалов. На стенах у них висит несколько картин работы его; очень недурна, между прочим, картина, изображающая Николая I, стоящего во весь рост в халате и ночном колпаке Петра I. Халат длинен и лежит частью на земле, туфли велики тоже, но вид у Николая прегордый.