Ковпак

Чувства гордости и горечи разделяли со своим командующим и все солдаты Юго-Западного фронта, в том числе и ефрейтор Ковпак. По словам самого Сидора Артемьевича, именно во время последовавшего после наступления отхода русских войск у него начала проступать «ясность в мозгах». Все более и более отчетливо он понимал, что самодержавие — это гигантская разлагающая язва. Символично звучащую фамилию Распутин знали уже не только в придворных кругах — по всей России. На фронтах слово «распутинщина» отождествлялось со словом «измена». В самом деле, что мог сказать Сидор Ковпак и любой из его товарищей по поводу приказа, запрещающего при отступлении уничтожать воинские склады, иначе говоря, оставлять их в целости и сохранности австрийцам? Только так: «распутинщина», «измена».

И фронт и тыл жили предчувствием близящихся перемен.

Об этом прямо говорили свои же солдаты — большевики. Впервые это слово — большевик — Сидор услышал именно в конце шестнадцатого года. По его позднейшему признанию, он тогда же рассудил, что большевики — правильные хлопцы, которые и сами понимают, что делается вокруг, и другим солдатам помогают во всем разобраться. А понять в первую очередь следовало главное: эта война народу чужая, нужная только царю, фабрикантам, купцам да помещикам. Они-то ее и развязали, чтобы на солдатской крови и костях обогатиться, урвать кусок пожирнее у других — таких же, как они сами, богачей Германии и Австро-Венгрии. По доброй воле они войну не окончат, потому что ни истекающего кровью народа, ни России им нисколько не жаль. Какой же выход? Только один, убеждали большевики: кончать войну самим! Да не ее одну, а все породившие ее царские порядки. А потому — долой самодержавие, мир народам!

Внимательно слушал эти речи ефрейтор Ковпак, размышлял, взвешивал по мудрому крестьянскому правилу в уме каждое слово. Выходило — кругом правы большевики, идти за ними надо. И не ждать, начинать здесь, на фронте. А начинать нужно с братания! С такими же, как они сами, измученными войной австрийскими крестьянами и рабочими.

На участке роты Ковпака между австрийскими и русскими траншеями протекал ручей, единственный источник воды. К нему и ходили с флягами да котелками. Само собой получилось, что никто ни в кого здесь уже не стрелял. Всяк брал воды, сколько нужно, и уходил невредимым… А там и сошлись, случилось, двое или трое с разных сторон. Как водится, первая встреча была неловкой, настороженной, выжидающей. Да и языка друг друга не знали. Но потом общий язык, понятный каждому, нашелся — язык мира.

Не по душе командованию пришлось стихийное солдатское перемирие. На все готово было преданное самодержавию офицерство, даже на кровопролитие, только бы взнуздать снова с каждым днем и часом выходящую из повиновения солдатскую массу. Хорошо понимали господа: если не покончить с братанием, покончено будет с ними самими. Но сделать уже ничего не могли. Целую армию под пулеметы не поставишь, а братающихся стрелять снова друг в друга и подавно не заставить. Оставалось только одно: отвести с передовой ненадежные части в тыл, а там уже навести порядок и расправиться с самыми отъявленными «смутьянами».

Всю 47-ю пехотную дивизию пришлось снять с позиций и отправить подальше от фронта — к станции Окница в Бессарабии. Здесь командование чувствовало себя увереннее и попыталось было взяться за солдат по-старому. Но было уже поздно. Наступил девятьсот семнадцатый год. Февральская штормовая волна смела за борт корабля Российского государства насквозь прогнившее самодержавие.

Царизм низложен. У власти Временное правительство, вначале во главе с князем Львовым, а затем — «тоже социалистом» бывшим адвокатом Керенским. Ненавистного императора не стало, но вздохнувший было полной грудью народ не получил ни мира, ни земли. «Война до победного конца!» — требовал рвущийся в российские наполеоны министр-председатель Керенский. Что же касается земли, то с этим предлагалось подождать до Учредительного собрания. Но вконец деморализованная армия воевать уже не могла. Затеянное Временным правительством по требованию союзников июньское наступление захлебнулось в крови. Расстреляв демонстрацию 3 июля, Керенский окончательно раскрыл глаза народу на контрреволюционный характер «временной» власти. А впереди уже явно обозначались контуры ничем не маскируемой белой диктатуры во главе с генералом Корниловым.

Корниловская авантюра завершилась полным провалом. Революционный народ сорвал все планы реакционной военщины. И немалая заслуга в этом принадлежит армии, в частности полковым, дивизионным, корпусным и армейским комитетам, созданным после Февраля во всех частях и соединениях. Подобно Советам депутатов, полковые и прочие комитеты были прямым порождением революционных масс. Солдатские комитеты, по существу, сосредоточивали в своих руках всю полноту командной власти. В состав комитетов избирались самые уважаемые в части солдаты, унтер-офицеры, пользующиеся доверием офицеры. Членом солдатского комитета 186-го Асландузского пехотного полка летом 1917 года был избран и ефрейтор Сидор Ковпак. Тогда же он произнес свою первую в жизни публичную речь на митинге, предварительно спихнув с трибуны какого-то подполковника, несшего околесицу о «верности России союзническому долгу».

Полковой комитет решал, что делать дальше. Все склонялись к тому, что сохранять полк как воинскую единицу смысла нет никакого. Другое дело, если фронтовики двинутся по домам, где их ждут. Они расскажут односельчанам правду о большевиках, о том, что партия Ленина хочет мира, земли и хлеба для народа, что к борьбе за это святое дело призывает она подняться весь трудовой люд России. Советовал разойтись и ротный командир, уважаемый солдатами Парамонов.

Решение приняли единогласно. По приказу комитета солдаты двинулись по домам. Личное оружие, деньги полковой и дивизионной касс, лошадей — все это разделили между собой. Артиллерию, боеприпасы ликвидировали. Полк перестал существовать. Но родилась новая, доселе невиданная сила: вооруженные люди, несшие домой познанную, принятую и свято оберегаемую ими правду — большевистскую правду о мире, о войне, о земле.

Член самораспустившегося полкового комитета ефрейтор Сидор Ковпак тоже отправился в родную Котельву, не был в которой он с того самого дня, когда забрили его на действительную. Шел солдат с фронта в бурное время. Слышал Ковпак, что еще в марте объявилась Центральная рада, что составили ее именовавшие себя «щирими», то есть «настоящими», украинцы. Шумели, что нужна им «самостийная» Украина-де, от Москвы не зависящая, как в прошлые времена и поныне, а сама по себе. Проживем, мол, как-нибудь без России. Нам она ни к чему.

Рассказывали Сидору солдаты-большевики, что появилась такая политическая организация, буржуазно-националистическая. Повалили туда кулачье, помещики, городские буржуи, кое-кто из украинских интеллигентов — тоже мнили себя такими вот «щирими». Понял ефрейтор, что Украине добра не ждать от них: что царские пули да нагайки, что пули да ножи «щирих» — все равно. И царь, и Керенский, и Рада одной породы — вражьей, чуждой трудовому народу. Имена вожаков этой Рады Сидор запомнил: Грушевский, Винниченко, Петлюра.

Завела Рада уже и собственное войско — гайдамаков. Подразделения назывались куренями. На манер старого запорожского войска. У славных запорожских казаков националисты украли не только названия, но и форму, включая шаровары и смушковые шапки с длинным, свисающим набок цветастым верхом. Думали националисты, что за пышными словами и музейной одеждой не распознают трудовые люди Украины их вражье нутро. Ошиблись: распознали быстро. По делам. В дни, когда Сидор пробирался домой, гайдамаки уже шастали по дорогам. Хватали «дезертиров» — возвращавшихся в родные села группами и поодиночке закаленных, обстрелянных фронтовиков. Те не давались, конечно. Порой доходило до настоящих боев.

Вблизи Черкасс Ковпак вышел к Днепру. Глянул солдат на великую родную реку, а перебраться-то как? Поблизости ни лодчонки, ни плота, ни бревна. Все под охраной гайдамаков. Экая незадача!