Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове

Выслушав это, Юрий Кузнецов ничего не сказал. Теперь, перебирая по тому или иному поводу черновые листочки, я то и дело натыкаюсь на стихи, адресованные Кузнецову в разное время. Я их ему никогда не дарила и не показывала. Наверное, зря: всё какой-никакой бальзам на детскую душу этого неповторимого в веках человека, рыцаря славянского материка. По-вагнеровски мощная фигура. Ярчайшая фигура русского космоса. В этом сложном, философском и жертвенном понятии «Русский космос» слиты воедино две мощные стихии, две крайности — русская степь и русский лес. Так полагал он. И потому, наверное, ему была так интересна душа северянина, человека из леса. Этим я в какой-то степени могу объяснить неотторжение им меня и моих литературных трудов.

Я не могу не согласиться с Евгением Рейном, сказавшим о Юрии Кузнецове самые проникновенные слова: «…та часть русской истории, о которой некогда было сказано, что Москва — есть Третий Рим, кончается великим явлением Кузнецова».

10 декабря 2003 г.

Кирилл Анкудинов. Неправильные воспоминания

Всё началось с альманаха «День поэзии» за 1984 год, принесённого мне отцом. Я, четырнадцатилетний подросток, открыл этот альманах и прочитал в статье критика Владимира Гусева «Видеть солнце».

«Юрий Кузнецов?

Инфернальный, безнравственный и пр. — пошли в мозгу привычные слова.

Не такой уж он безнравственный, а просто немного тоже позирует, хотя и талантлив, — хочется сказать спокойную фразу».

Слово «инфернальный» мне тогда было неведомо и потому заинтриговало. Ещё больше удивило определение «безнравственный»: что за поэт такой, которого все привычно называют безнравственным? И хотя критик пояснял, что Кузнецов на самом деле — «не такой уж безнравственный, а просто немного позирует», всё равно меня разохотило.

В этом же альманахе я увидел два стихотворения того самого Кузнецова, прочёл их — и запомнил навсегда. «Воет мартен, или воет сирена. Красные раки ползут» — эти жутко-притягательные строки всё вертелись в моём отроческом сознании, не отпуская.

Я стал собирать информацию о Кузнецове, узнал, что он — почти мой земляк (Тихорецкая, Краснодар — всё это совсем рядом). Потом, роясь в стеллажах юношеской библиотеки, обнаружил тоненькую книжечку «Выходя на дорогу, душа оглянулась» — и стал восхищённо бегать с ней, всем подряд читая стихи про «последнего эмигранта» («Прошу, моему поражению отдайте последний салют» — потом автор изменил — «моему поколению отдайте последний салют» — стало хуже), про «чёрный подсолнух».

Незадолго до этого я сам написал в тетрадке для первых стихотворных опытов…

Тогда Кузнецов манил этим. Правом на неправильный путь, правом на поражение, на нети, на верность «ночному светилу» («осквернённой святыни не надо»). В Кузнецове был соблазн неоднозначностью — а всё остальное вокруг меня было беспросветно однозначно…

На меня нашёл амок. Я искал стихи Кузнецова повсюду; находя, усердно переписывал в тетрадь…

«Как это глубоко, точно, красиво!» — зачарованно думал я.

Закончив школу, я поступил на филфак Адыгейского пединститута и на вступительных экзаменах читал наизусть приёмной комиссии стихи Кузнецова. Моя дипломная тоже была посвящена Кузнецову; и одним из героев моей кандидатской диссертации был Кузнецов (а если бы мне позволили, он был бы единственным героем моей кандидатской). Когда я напишу докторскую, в ней непременно будет идти речь о Кузнецове. Юрий Кузнецов со мной — на всю жизнь…

С первого курса института я попал в армию («перестроечный призыв»; кто был, не забудет), вернувшись через год, раздобыл домашний адрес Кузнецова и отослал ему свои стихи с сопроводительным письмом. В письме я (на своё несчастье) привёл список поэтов, которые мне нравятся. Нормальный «джентльменский набор книжного юноши» того времени — Брюсов, Блок, Анненский, Пастернак, Мандельштам; предпоследним в списке шёл Высоцкий, которого тогда любили все; незадолго до этого я прочитал стихотворение Кузнецова «Гитара» («Смердяков гитару взял у Аполлона») и удивился «высоцким» интонациям; мне надо было прислушаться к голосу интуиции, говорившей: «Здесь что-то не так», — но я этого не сделал. Завершился список поэтом Ш., который считался «учеником Кузнецова»; я решил: «Даже если Кузнецову не по нраву Высоцкий, упоминание поэта Ш. скомпенсирует это».

Предварительно я зашёл к Литератору старшего поколения, лично знакомому с Кузнецовым, и прочитал ему своё письмо.

Литератор огорошил меня.

— Что это ты в своём списке собрал одних евреев?

— Как одних евреев?! Ну, Мандельштам с Пастернаком, ладно. Но остальные…

— Читай список.

— Брюсов…

— Еврей…

— Брюсов — еврей? Ну а Блок?

— Тоже еврей.

— Он немец.

— Значит, немецкий еврей. Кто дальше?

— Иннокентий Анненский.

— Чистокровный еврей…

Но даже после этого удивительного диалога с Литератором я не убрал список из письма. Теперь я понимаю, что допустил ошибку: писателей (равно как и всех людей) прежде всего интересуют упоминаемые персоналии, и только во вторую очередь — остальное.

Тогда я этого не знал. И надеялся на магию имени «поэта Ш.». Я просчитался.

Привожу полный текст ответного письма Юрия Кузнецова.