За кулисами

Болен: «Только не я».

Йоoп: «В 18 веке считалось вульгарным обходиться без макияжа. Не накрашенными ходили только шлюхи».

Болен: «Понятия не имел. Я не жил в те времена».

«Как Вы думаете, может, сделать несколько фотографий?» — слабым голосом вмешалась редактор «Бyнтe».

«Без проблем», — кивнул Вольфганг.

В тот самый миг из спальни закричал Эдвин: «Эй, Вольфганг, иди сюда, ты не можешь фотографироваться! Иди, переоденься!»

«Ну, каков, этот Эдвин? Он всегда такой настойчивый!» — прогундосил Вольфганг голосом соблазнителя, потом ушел и вскоре вернулся в безукоризненно сидящих рубашке и брюках.

Фотографу пришло в голову, чтобы Toмac, Йоoп и я должны все вместе по–хозяйски устроиться на зебровой шкуре. Конечно, это выглядело сверх гомосексуально, как будто мы фотографировались не для лайф–стайл–журнала, а для гей–прессы. И снова Вольфганг меня удивил. Он оказался супер–профессионалом, он совершенно точно знал, как ему позировать, как глядеть, как улыбаться, чтобы это вышло хорошо. По нему было видно, что он в этом разбирался превосходно. Но хороший вид сам по себе — это еще далеко не все. Нужно правильно повернуться к свету, повернуться к камере лучшей своей стороной, разместиться с выгодой для себя. Все это он умел преотлично. Было здорово, наблюдать за ним в такие минуты.

Мы с Toмacом договорились с ним и Эдвином поужинать вечером за счет «Бyнтe» в шикарном ресторане неподалеку от казино. Ни одна бутылка вина не казалась нам слишком дорогой. За нас было кому заплатить. После восьмой бутылки стоимостью в 300 евро мы решили, что «Бyнтe» — просто супер. Вольфганг рассказал нам обо всем, чем он занимался или увлекался. Должен честно сказать, это был самый занятный вечер, который я когда–либо проводил со знаменитостью. Этот человек был столь остроумен, оригинален и интересен, что у меня почти все время в глазах стояли слезы смеха. Любой репортер, вздумай он подслушивать нас, обзавелся бы материалом на следующие 48 лет.

Так мы просидели вместе часов, наверное, до пяти, и каждые полчаса Вольфганг бегал в туалет, и каждый раз возвращался в еще лучшем настроении.

Единственный недостаток таких вечеров — это возникающее ложное чувство: да мы же друзья навек! Но когда наутро вы случайно встречаетесь, то говорите друг другу «Привет!» и идете дальше, потому что нет никакого повода завязать дружбу. Это был искусственный островок в ночи. И это — лучший день. И, по совести говоря, ты совсем не знаешь человека, что сидит перед тобой.

Я рассказываю эту историю вовсе не для того, чтобы расплакаться в этом месте, а только потому, что такова среда, в которой я живу. Ты думаешь, что ты думаешь, что ты знаешь, кто есть кто. А на самом деле это только пьяный угар. Никакой разницы с Карлом Шульце. Если он, упившись в баре на Майорке, мычит своему собутыльнику: «Эй, увидимся в Германии!», это значит, что они больше не встретятся.

В Монако именно это, именно фактор опьянения сказался в случае с Вольфгангом и со мной. Совершенно ни к чему не обязывающая встреча. И все же, когда мы на утро расставались, то поклялись друг другу в вечной дружбе. «Знаешь, Дитер», — сказал Вольфик — «мы никогда не должны терять друг друга из виду. По любому, давай встретимся за ленчем, окей?»

И я, кретин, понял это слишком буквально. Потому что, когда я позвонил в оговоренное время, на проводе оказался Эдвин. Он сообщил мне, будто у Вольфганга высокая температура, и он лежит при смерти.

У нас с Вольфгангом сложилась своеобразная дружба притом, что мы видимся два раза в год. Мы то и дело сталкиваемся на каких–нибудь вечеринках, иногда созваниваемся, обязательно с торжественным «Приветик!» и тысячей «Ах, Господи, Дитерхен!»

Недавно он, крайне взволнованный, позвонил мне из Нью — Йорка: «Дитер, Дитер, у меня здесь сидит мой новый русский друг. Ему бы очень хотелось услышать твой голос. Поговори с ним».

А я подумал: «Как так? У меня здесь что, секс по телефону?» Но все–таки сделал одолжение. Это было одно из его классических спонтанных мероприятий, от которых не знаешь, чего и ждать. Но все они, так или иначе, очаровательны.

К таким вот деяниям можно отнести стишок, выпорхнувший однажды из моего факса:

Вот Дитер Болен наш идет,

Ему никто зад не надерет

Силен, велик назло врагам,

Не лезет за словом в карман,

Он композитор самый лучший,

Все прочие — навоза кучи.

Он всех прекрасней во сто крат

Мой милый soul, мой милый heart,

Вот так держать, всегда вперед,

И пусть Наддель с тобой идет,

И в день рожденья Ди — Ди зайца

Расцелует его золотые… локоны.

Да–да, тот самый Вольфганг. Мне он нравится.

1986

Стефани фон Монако или как я чуть было не, почти, эвентуально, возможно, и все–таки, не стал принцем Гримальди

Впервые я повстречал Стефани фон Монако в начале 1986 года. Это было в Кельне, за кулисами популярной передачи на АРД. Мадмуазель Гримальди должна была впервые выступить на немецком телевидении со своим мегахитом «Irresistible». Модерн Токинг как раз начинал с «Brother Louie».

До того момента я наивно верил, что я и Модерн Токинг — звезды. Но вот тогда–то мне и было продемонстрировано, что значит на самом деле быть знаменитым. Вошла Стефани, и раздался такой шум, как будто Боинг 747 приземлился в палисаднике на окраине провинциального городка. Доселе я не видел ничего подобного: в центре принцесса, будто королева пчел. Подле нее громадный круг придворных слизняков. Десять телохранителей. Десяток менеджеров. Десяток персональных провожатых. И дюжина танцоров в придачу. Никто не мог приблизиться к девушке даже на двадцать метров.

Норочка, женушка Toмacа, совершенно разволновалась и испытала сильный жар. Ее мечтой маленькой девочки было пожать однажды руку живой принцессе. Знатность рода, вот что было для Норочки олицетворением крутизны. Это было заложено в ее белокурый микрокосм самим Господом Богом. Она охотно отдала бы за это левую ягодицу и свои двадцать пять цепочек от Картье в придачу. Главное — поговорить со «Стеф».

Даже у Toмacа дыхание участилось. Он сидел в своей костюмерной и повторял как робот: «Нельзя ли как–нибудь сделать так, чтобы Норочка и я познакомились с этой Стефани фон Монако? Наверное, можно как–нибудь устроить, чтобы мы познакомились! Итак, может, мы с ней познакомимся? Я уверен, ей тоже было бы приятно». Это было почти невыносимо.

Я счел это кривляние излишне манерным (конечно же, потому, что сам себя чувствовал таким маленьким, крошечным, незначительным). Вот, признался! Тогда эта леди выглядела, прямо как сладкая куколка: супер–миленькое личико, супер–хрупкая фигурка. Маленькая, милая принцесса на горошине, будто только что из сказки. (Сейчас почти забываешь, как круто она выглядела, стоит только поглядеть на нее: мужицкие плечи подводного диверсанта. Тысяча татуировок. Дешевые походные шмотки. Тогдашняя Стефани, напротив, сверкала так, будто непосредственно за «Мисс Диско» следовал конкурс на лучший костюм конца света).

Но правда заключается еще и в том, что вся эта шумиха была зверски несправедлива. Хотя, в Монако и во Франции «Irresistible» все–таки была мега–хитом. Но в Германии она находилась на втором месте после моего маленького «Brother Louie». И вдруг — мы не интересуем ни одну собаку. Я и мой Модерн Токинг словно и не существовали больше.

Признался! Собственно говоря, «Irresistible» была клевой песней. Каким бы сверхъестественным не было появление принцессы Стефани, ее голосбыл не менее сенсационно пискляв: она верещала своим тонюсеньким слабеньким голосочком «Ми–ми–ми», совершенно не попадая в тон. Сегодня, конечно, это не было бы проблемой. Одно нажатие кнопки, и современные саунд–компьютеры аккуратно украсили бы ее «ми–ми–ми» всякими там «брумм–брумм–брумм».