Сборник статей, воспоминаний, писем

   Критика выделяла не только голос артиста, но и большой сценический такт, сдержанную манеру игры, контроль мысли. Молодость Качалова (ему было 25 лет) заставляла предполагать "скованность" юных сил старостью Берендея и верить в исключительное исполнение молодых, горячих ролей. И тут Качалов загадал загадку: какого характера сценическим дарованием он обладает?

   Л. В. Собинов после спектакля "Снегурочки" записал: "Качалов фигурой, голосом, интонацией дает то, что мне всегда хотелось в опере, -- столько мягкости, добродушия, какого-то патриархального величия в его Берендее" {Н. Д. Волков. Творческий путь Собинова. В кн. "Л. В. Собинов. Жизнь и творчество". Музгиз, М., 1937.}. Свой рисунок оперного Берендея Собинов делал с учетом трактовки Качалова. Не менее интересно впечатление юного А.А.Остужева: "С первым же его словом в груди моей что-то затеплилось, и меня охватило глубокое волнение... Какое благородство пластики, какой жест!" Остужев привел слова А. П. Ленского: "Какое изумительное дарование! Это будет огромный актер" {А. А. Остужев. Народный артист. "Правда", 12 февраля 1940 г.}. А между тем на этом спектакле В. И. волновался почти до физического недомогания.

   В черновых отрывках "Из далеких воспоминаний" В. И. рассказывает о впечатлениях первого сезона в Москве, об учителях-режиссерах и о товарищах, -- о "тоненькому щупленьком" Москвине, о Книппер, Савицкой и Роксановой, -- "типичных курсистках". Ясный, солнечный день сентября в саду "Эрмитаж". Нет репетиции -- все свободны. "Как-то по-медвежьи приплясывает на месте Санин, возбужденный, умиленный. От восторга утыкается головой в живот Лужского.

   -- А ну-ка, Васюша, дай нам теперь Федотову Гликерию Николаевну с Музилем Николаем Игнатьевичем -- из "Волков" сцену. Только тише, дети! Абсолютная тишина! Уймите эту банду. Этот номер весь на полутонах..."

   Вспоминает Качалов "новгородское вече" -- группу театральной молодежи, наперебой цитирующей Герцена, Чернышевского и Кропоткина. Вспоминает нападение на только что приехавшего в Москву Сулержицкого: "Вы, толстовцы, оказали медвежью услугу учителю..." "Та я ж не тоустовец! -- истошным голосом уже вопит Сулержицкий.-- Я тоустоуцев сам терпеть не могу, а Льва Никуаича уважаю и прекуоняюсь!"

   Через два месяца после "Снегурочки" Качалову была поручена ответственная роль Рубека в драме Ибсена "Когда мы, мертвые, пробуждаемся". Приемы символизма и импрессионизма, присущие этой пьесе Ибсена, были органически чужды такому актеру-реалисту, как Качалов, всегда искавшему опоры только в своих наблюдениях над действительностью, всегда идущему в искусстве от живого трепета жизни. Чтобы лепить образ, он всегда должен был его понимать и чувствовать до конца. Ставивший спектакль Вл. И. Немирович-Данченко позднее писал, что "Качалов вышел с честью из испытания". Однако больше всех остался неудовлетворен сам В. И.: "У Рубека громадное прошлое, им уже все пережито до начала пьесы, -- этого я не мог передать и ясно чувствовал, что у меня не выходит. Я был совершенно измучен работой, удовлетворения она мне не давала". Качалову не помогало то, что среди театральных критиков были и сочувствующие, которые подчеркивали в своих отзывах "минуты истинного наслаждения" от его игры: стать "ибсеновским" актером он никогда не мог. "Он интересно играл Рубека,-- писал Вл. И. Немирович-Данченко, -- но, помню, он говорил мне потом, что ему понадобился год, чтобы понять, что такое настоящий темперамент: игра не на голосе, а на настоящем переживании" {"Московский Художественный театр". "Рампа и жизнь", 1913, т. I.}. Характерно, что в этой работе критика отметила "заслугу молодого исполнителя, заслугу совершенно личную, свидетельствующую о его любовном отношении к своему искусству и о труде, какой он кладет в своем служении ему".

   Когда в январе 1901 года "Царь Федор" шел в сотый раз, все роли исполнялись лучшими силами: Станиславский выступил в роли гусляра в сцене на Яузе, Качалов -- в роли нищего, без слов, в толпе.

ЧЕХОВ И ГОРЬКИЙ

   На одной из репетиций ибсеновской пьесы А. П. Чехов подошел к Качалову и участливо спросил:

   "-- Сколько вам лет?..

   -- Двадцать шесть.

   -- Слишком мало! Жалко, что вам сейчас не сорок шесть. Ну, да от этого недостатка вы еще исправитесь.

   И прибавил ласково, улыбаясь глазами:

   -- А какой вы еще будете большой актер! Очень, очень большой! И какое счастье, что вам не сорок шесть" {H. Е. Эфрос. В. И. Качалов, 1919.}.

   В период работы над пьесой Чехова "Три сестры" Станиславский в письме к Чехову (в декабре 1900 г.) просил: "Дублером же вместо Судьбинина разрешите попробовать Качалова. Он будет приятен и благороден, Судьбинин же не годится даже в денщики к Вершинину", и прибавлял в январском письме 1901 года: "У Качалова гораздо больше данных для Вершинина" {Письма К. С. Станиславского и М. П. Лилиной к А. П. Чехову. "Ежегодник МХТ" за 1944 г., т. I.}. Позднее В. И. вспоминал, что в разговоре с ним Чехов сказал о Вершинине: "Он же настоящий полковник. Я думаю, что у вас это может выйти" {В. И. Качалов. Чехов и Горький в Художественном театре. "Правда", 19 октября 1938 г.}.

   В Москве Качалов заменял Станиславского в этой роли только раз, но был вызван для этой цели на весенние гастроли в Петербург. А в следующем сезоне ему пришлось дублировать Станиславского и в Тригорине ("Чайка"). Роль Вершинина Станиславскому удалась великолепно -- у него этот чеховский полковник был действительно "красавец-человек". Тем более интересно впечатление зрителя первых спектаклей от качаловского Вершинина: "Когда Вершинин -- Станиславский говорил о "прекрасной жизни", которая будет на земле через 200--300 лет, то так и представлялось, что "невообразимо-прекрасная жизнь" действительно будет через 200--300 лет. Но когда Вершинин -- Качалов произносил те же слова, то верилось, что эта прекрасная жизнь наступит не через 200, а через 20 лет. Своей сердечной уверенностью в возможности и неизбежности счастливой жизни, своим внутренним соучастием в ней этот Вершинин как бы сокращал сроки ее наступления, укорачивая путь к ней" {С. Н. Дурылин. Образ человека. "Советское искусство", 9 февраля 1940 г.}.

   Лето Качаловы жили в Москве. В августе у них родился сын Вадим. "Димка на свете",-- записал потом В. И. в дневнике. Сын остался самой сильной привязанностью Качалова до конца жизни.

   В сезоне 1901/02 года в репертуаре МХТ были уже две ибсеновские пьесы. 19 сентября шла премьера "Дикой утки". Качалов играл блестящего по внешности, ничтожного и ходульного тунеядца, живущего за счет трудов жены и дочери, но драпирующегося красивыми фразами. Он ханжит, "умеет казаться несчастным", склонен восторгаться собой и жалеть себя. Отдельные моменты пьесы, вроде возгласа: "Солененького!" (после тяжелой семейной драмы), вызывали восхищение еще на репетициях. H. E. Эфрос находил, что в исполнении этой роли у Качалова "попадались черточки почти гениальные".

   В декабре 1901 года шла пьеса Вл. И. Немировича-Данченко "В мечтах". Качалов играл роль молодого князя Старочеркасова, в собственной жестокой оценке -- "бездарного философствующего дилетанта из отживающего барства". Его драма развертывается в среде изолированной от народа артистической и научной интеллигенции, пропагандирующей "жизнь в мечте". В этой растленной обстановке индивидуальность качаловского Старочеркасова всей своей искренностью и нравственной чистотой противостояла среде эпикурейцев и "мнимых пророков" Костромских с их декадентскими блужданиями и мнимо-утонченными переживаниями. Качаловский образ вызывал острое сочувствие, вопреки сомнительным мизансценам, которые могли бы сделать его смешным и жалким. Он был вне этой толпы прожигателей жизни, в чем-то он ей противостоял.