Сборник статей, воспоминаний, писем

   Шутка была, конечно, добродушная и безобидная, и я продолжал рассказывать о революционных влияниях на меня и брата Ваньки и других гимназических товарищей".

   17 января 1904 года шла премьера "Вишневого сада". Этот вечер потом вспоминался как прощание театра и зрителей с А. П. Чеховым. В. И. рассказывал, как после чествования Антона Павловича, которое его очень утомило, Горький привел Чехова в качаловскую уборную и просил: "Полежите тут в тишине, помолчите с Качаловым. Он курить не будет" {В. И. Качалов. Из воспоминаний. "Ежегодник МХТ" за 1943 г.}.

   Качалову был органически близок весь душевный строй Чехова, в особенности его коренной, глубочайший оптимизм, который Горький называл "необходимой нам нотой бодрости и любви к жизни". В. И. не играл в чеховских пьесах: он в них "жил". По его личному признанию, "просто так приходил в театр отдохнуть в чеховских буднях, в чеховском уюте" {"У Качалова". "Современный театр", 1928, No 2.}. Так было и с "вечным студентом" Петей Трофимовым. "Роль эта родилась у меня без всяких мук",-- говорил Качалов Эфросу. Он играл Петю с редким артистическим тактом. Душевной организации Качалова был интимно близок образ "облезлого барина", "недотепы", искавшего высшего смысла жизни, питавшего отвращение к буржуазно-помещичьей действительности и крепко верившего, что "вся Россия -- наш сад". Зрители сближали этого юного энтузиаста и чеховскую Аню с другой знакомой молодой парой на картине Репина "Какой простор!" Этот бег навстречу наплывающей волне вызывал разные ассоциации -- вплоть до "Сокола" и "Буревестника". Это была мечта о строительстве "нового сада", новой России.

   После Цезаря Качалов был неузнаваем в этой роли. Лицо, фигура, речь стали совсем другими. В качаловском Пете современники узнавали знакомую фигуру студента в старой тужурке, некрасивого, с красноватым лицом, в никелевых очках, с редкой растительностью где-то у подбородка. Зрителя трогала и волновала не только убеждающая нота качаловского предвидения: "Я уже предчувствую счастье, Аня, я уже вижу его..." Петю -- Качалова любили в каждой сцене: и в его чудаковатой непосредственности в сцене 3-го акта с Раневской, и в эпизоде с калошами, и в его столкновении с Лопахиным, и особенно -- во 2-м акте "Вишневого сада", где он больше слушает и понимает самого себя, чем других, но крепко верит, что "человечество идет к величайшему счастью". Воображение зрителя легко переносило такого Трофимова куда-нибудь на сходку или в студенческое общежитие на Бронной, где он горячился в спорах с товарищами, такими же студентами-бедняками.

   Для самого Василия Ивановича Чехов остался навсегда "неиссякающим живительным источником правды на сцене, в каждой репетиции, в любом спектакле до сих пор" {"Правда", 19 октября 1938 г.}. Творчество Чехова и Горького было той основой, на которой вырос Качалов -- любимый актер русской демократической интеллигенции.

   В июле пришла весть о смерти Чехова. В это же лето умерла в Вильно мать Василия Ивановича.

   По-видимому, перед новым сезоном Качалов получил от М. Ф. Андреевой предложение уйти из МХТ (М. Ф. в это время числилась в отпуске) и вступить в какой-то новый театр {Можно предполагать, что речь шла о проекте организации нового театра во главе с Горьким и о слиянии его с труппой театра Комиссаржевской (см.: И. Груздев. А. М. Горький. Краткая биография. Гослитмузей, М., 1946).}. Предложение было передано через С. Т. Морозова. Качалов ответил не сразу и ответил отрицательно. Уже в эти ранние годы определилось исключительное отношение Качалова к Станиславскому. "Этот необыкновенный человек имеет надо мной и власть необыкновенную",-- писал он М. Ф. Андреевой и, признавшись, что в нем заговорили "благородные чувства, какие редко, может быть, раз в жизни вдруг заговорят в человеке", продолжал: "Вы легко поймете, какое это чувство, если вспомните, что сделал для меня Станиславский. Я, конечно, говорю не о том, что я обязан ему своим положением, успехом, некоторым именем и т. д. Все это суета. Я говорю о том, что он разбудил во мне художника, хоть маленького, но искреннего и убежденного художника. Он показал мне такие артистические перспективы, какие мне и не мерещились, какие никогда без него и не развернулись бы передо мной. Это дорого, это обязывает, это вызывает благодарность" {Архив В. И. Качалова. Музей МХАТ.}.

   "Иванов" был первой чеховской пьесой, которая шла в Художественном театре после смерти автора (19 октября 1904 года). Образ качаловского Иванова появился в предгрозовой, предреволюционной атмосфере, когда зрительный зал реагировал не столько на спектакль и игру актеров, сколько на общественные события и на затронутый Чеховым и театром большой вопрос русской жизни,-- вопрос об исторической роли русской интеллигенции. Противоположные мнения столкнулись в спорах о том, удалось ли Качалову показать в Иванове недавнего большого и сильного человека или артист ограничился только показом человека сломленного. В. В. Вересаев, например, просто не пошел смотреть этот спектакль, потому что, читая пьесу, решил, что Иванов "слякотный, противный нытик", а когда из отзывов критики узнал, как играл его Качалов, то решил, что тут проявилась "качаловская способность облагораживать людей" {В. В. Вересаев. О Качалове. "Литературная газета", 10 февраля 1945 г.}. Одни обвиняли артиста в вялости и сухости, другие -- в отсутствии у качаловского Иванова достаточной иронии над собой. Многих покоряла гармоничность качаловского образа, отсутствие грубых, крикливых эффектов, изящество и благородство. Особенную искренность находили в сцене нарастающего гнева в третьем акте, в разговоре с Шурой. Тонко передавалась Качаловым подмеченная им в Иванове "рисовка человека, привыкшего, что к нему прислушиваются" (П. Ярцев), и исчезновение этой позы, когда подлинная измученность брала верх. Убедительным казалось раскрытие жестокой правды финальной сцены с характерным для такого Иванова возгласом: "Заговорил прежний Иванов!" Особенно взволнованно воспринимал этот качаловский образ молодой зритель, понимавший, что самоубийством чеховского Иванова так же, как и падением горьковского Барона на "дно", Качалов доказывал, что "жить так больше нельзя".

   В этот период московский обер-полицмейстер Трепов, махровый реакционер, в связи с выступлениями артистов Художественного театра в студенческих концертах с общественной целью (а Качалов систематически выступал в пользу нуждающихся студентов), собирал сведения о степени благонадежности ряда московских театральных деятелей. В областном историческом архиве обнаружено среди материалов московского учебного округа дело "О запрещении публичных лекций и литературных чтений". Дело возникло в начале 1904 года. Кроме Качалова, были затронуты А. И. Адашев, Г. С. Бурджалов и Вл. И. Немирович-Данченко, последний как инициатор устройства в МХТ "утренников" "в видах привлечения на них рабочих". Впоследствии эти утренники, говорилось в донесении, послужили сближению рабочих с интеллигенцией с пропагандистской целью. "Артист Художественного театра Василий Иванов Качалов" был назван в донесении "личностью политически неблагонадежною".

   После "Иванова" в сезоне 1904/05 года у Качалова не было интересной работы. Тусклые роли на материале сомнительного литературного достоинства. Промелькнула в репертуаре пьеса П. Ярцева "У монастыря", где у Бартеньева -- Качалова звучала, по словам одного из рецензентов, "настоящая жизнерадостная молодость".

   Обстановка в стране становилась все более напряженной. Грянула весть о расстреле мирной демонстрации рабочих перед Зимним дворцом.